Книга На суше и на море - Збигнев Крушиньский

Никогда ничего не объясняю, оставляя все фантазии прохожих. Коллеги, занимающие места по соседству, расписывают на картонках леденящие кровь истории. Я не сумел бы соврать, не хочется выдавать себя за больного СПИДом. Я не погорелец, потерявший все. Я не лишен средств, совсем напротив — располагаю излишками. Я не голоден, ну разве чего-нибудь вкусненького. И не собираю деньги на билет к семье, многодетной, оставшейся без крыши над головой. Я не безработный (ведь то, чем я занимаюсь, — работа) и не знаю, имею ли я права на вспомоществование, во всяком случае мне никогда в голову не пришло бы домогаться его.

К тому же я не занимаюсь другими делами. Не играю ни на скрипке, ни на органчике. Не глотаю огонь. Не молюсь, шелестя сухими губами. Не торгую щетками из конского волоса, которые производит кооператив инвалидов, а также — талонами на трамвай, теми, что типография допечатывает на свой страх и риск сверх легальной серии. Не устраиваю я и представлений пантомимы, передразнивая прохожих до тех пор, пока они не исчезнут из виду или не остановятся.

Вы также не увидите меня у ларька с пивом, стоящим в окружении друзей-приятелей, сдувающих пену с кружки и живо перескакивающих с темы на тему в разговоре, не лишенном сальностей, но тем не менее задушевном. Никогда не случалось мне облевывать вытрезвитель, полицейские картотеки хранят молчание относительно меня, а если кто и видит во мне доверителя, то только в делах духовных.

Однако час проходит, и я перемещаю часть денег — первый транш — из шапки в карман с целью обеспечить плавное прохождение финансового потока. Движение становится более интенсивным, и кающиеся чуть ли не в очередь выстраиваются. — Дай вам Боже, — выставляю я по необходимости упрощенный счет без поименной раскладки, коллективный, не влияющий на величину налоговых выплат моих благодетелей.

Мимо меня проходит экскурсия из провинции, гид встает на перекрестке, окруженный гирляндой туристов, на минуту преобразуя ее в венок. Как военачальник, руководящий сначала наступлением, а потом эвакуацией, он показывает рукой Старе Място и Нове Място, с чудом уцелевшим костелом Бонифратров. Излучину и с юга замыкающий перспективу Острув. Я не бросаюсь в вихрь борьбы с опровержениями, всегда занимаю одну и ту же позицию, ни дать ни взять — экстерриториальный консул. Вскоре появится экскурсия иностранцев и компас начнет колебаться в переводе, роза ветров поднимает их шапки козырьками вверх, как паруса. Моя же останется недвижной, равнодушной к ветру и к компасу. Готовой к приему валюты, сотен лир и одного фунта, которыми меня засыплют, приняв за живой памятник. Порой мне приходится инкассировать ошибки, но и в Риме они тоже случаются даже у Св. Петра, где исповедальни обозначены теми языками, на которых принимают исповедь, так что шансы на отпущение грехов есть у грешника и полиглота.

Но как перевести хотя бы главные грехи, тщеславие и жадность, неумеренность в еде, когда известно, что оному хватает холодной закуски, а другому подавай все меню деликатесов местной кухни. А зависть? «Не позавидуешь ему», — часто слышу о себе. Я им тоже не завидую. И что, значит, мы избавились от зависти?

Нет, даже при статистически возможных погрешностях и колебаниях курсов моя шапка надежнее исповедальни.

Возможно, кто-то упрекнет меня в том, что предпринятая мною миссия имеет чисто внешний характер, что я задерживаюсь на лицах и выпуклостях, на кузовах автотранспорта, не заглядывая в их мотор. Неправда. По лицу и жестам можно прочитать все, а путники, выходящие из чрева метро, вместе с собой вытаскивают все это на свет божий. Они шествуют с пожитками, как во время переселения, а я веду многоканальный мониторинг. Они всегда тянут за собой фабулы, точно вуаль, а здесь, на перекрестке, сходятся сюжетные линии. АА женился на NN, которая развелась, и живут они теперь в неосвященном союзе. Тогда как BD и CD соединяет случайное совпадение фамилий, а отнюдь не кровосмешение. Мужчина в плаще окидывает вожделеющим взглядом женщину в костюме, а ожидающий на остановке студент смотрит куда-то вдаль, не греша мыслью, что и обнаружится на экзамене. Проходят табуны тех, кто не постится и все еще облизывается, вспоминая завтрак. Кто-то из них бросает мне грязную денежку, разносчицу заразы. Опять приходит группа связанных одним интересом, на сей раз это болельщики, выкрикивающие лозунг, призывающий наших к борьбе. Припадающий на одну ногу кающийся грешник уходит в тень, а на солнце из-за угла выходит пилигрим без палочки. В этот самый миг шофер с превышением скорости сворачивает под стрелку, чудом избегая аварии.

Еще не все. То и дело возвращаются те же самые люди, нередко в те же самые часы. Старушка плавной походкой приближается к фонарю, нежно его обнимает и потом удаляется в сторону лавки, бормоча молитвы. Изо дня в день повторяется один и тот же ритуал, несмотря на то, что фонарь электрический, зажигают его с центрального пульта и ему не требуется подпорки. Всегда где-то около полудня сумасшедший выкрикивает что-то без складу и ладу, грозя при этом кулаком агрессорам, наступающим со всех сторон, так, что сигналу опять будет суждено оборваться, а трубачу — не доиграть его до конца. Учитель направляется в школу, в соответствии с расписанием уроков, а ученик бежит за ним и повторяет формулу. Рецидивист ждет на остановке, вроде как бы старинной, потому что если сложить время всех ожиданий, то получатся века, как у развалин. На красном свете стоит вечно обновляющийся, как растение, фиат, и клапана играют у него, любо-дорого послушать, один и тот же мотив.

Еще не все. Аферист достает телефон из чехла на груди и отвечает: да, да, не забудет, зайдет сегодня вечером. Кладет трубку в карман, прежде убрав антенну, чтобы не задела. Разворачивают свою активность птицы: голуби прибегают к тактике мелких шажков, и сорока на урне, кланяющаяся мусору, хвост будто на шарнирах, отделенный от всего остального. Несовершеннолетняя в облегающих кожаных штанах, издающих стоны, развернулась и пошла назад, наверное что-то забыла на противоположной стороне, и это дает ей шанс одуматься, шанс, который она потеряет, когда часом позже пройдет осознанно на каблуках, выстукивающих марш. Фиат меняет полосу, сигналя оранжевым указателем поворота.

Еще не конец, но на сей раз, чтобы меня не заподозрили в применении схемы коллективной ответственности, возьмем единичный случай, — мужчина, лет около сорока пяти, с пышными усами, но лысеющий. Весь в делах, на что указывает сосредоточенное выражение лица, покрытый потом лоб с легкой морщиной, пролегшей посреди лба эдаким водоразделом, пиджак, скроенный втемную, не выходной, и очки — седлом на носу, а формой напоминающие бабочку, как будто кроме близорукости его беспокоил еще и астигматизм, чему удивлялась бровь, выведенная дугой над веком. При галстуке, с рисунком, на котором мышка из известного мультика в момент триумфа над котом, завязанным в узел.

Проходит, невзирая на то что решаются судьбы, на мгновение замедляется шаг, еще раз окидывает скользящим взглядом отель, киоск, остановку, куда как раз подъезжает долгожданный автобус, машинально раскланивается с кем-то пребывающим в нисколько не лучшей ситуации, вместо того чтобы энергично объединиться с ним, потому как всегда легче, если участь с кем-то делить. Еще он покупает сигареты, выбивает из пачки одну, берет в рот, прикуривает, фитиль медленно разгорается, спешить некуда.