Книга На суше и на море - Збигнев Крушиньский

Бытует мнение, особенно среди не слишком начитанных критиков, что польская литература последних лет не сумела справиться с описанием современной действительности, более того — что такого труда она вообще не предприняла. Здесь, конечно, не место для полемики с этим абсурдным взглядом, мы просто добавим очередной аргумент против этого тезиса. А именно — сборник рассказов Збигнева Крушиньского «На суше и на море», это уже третья его книга, вышедшая после отмеченного премией «brulion» («черновик») и Фондом культуры романа «Schwedenkrauter» и номинированных на премию Нике «Исторических очерков».

Крушиньский — и спасибо ему за это — не кичится своим боевым прошлым. Репрессированный за деятельность в первой «Солидарности» (заключение, в котором он отличился непоколебимыми принципами), в начале восьмидесятых он выезжает в Швецию и становится политэмигрантом. Живет там до сих пор, присылая нам свои зарисовки родины, сделанные с такого расстояния, которое придает им некоторую холодноватость, позволяющую, однако, взглянуть на явление без сиюминутной горячки. Крушиньский показал себя, особенно в своей последней книге, внимательным наблюдателем реалий польской повседневности. Звучит парадоксально (писатель-эмигрант — наблюдатель повседневной жизни родины), и тем не менее.

Возможно, я акцентирую именно этот аспект творчества автора «На суше и на море» несколько преувеличенно, поскольку комментаторы отмечали другие достоинства этого писателя. Они прежде всего подчеркивали формальное мастерство, виртуозное владение литературным языком и фактически присутствующую в творчестве Крушиньского саморефлексию в связи с феноменом речи и слова. Действительно, среди дебютантов последнего десятилетия он — тонкий стилист, способный как конструировать тексты, относящиеся к категории «литературного эксперимента» (взять хотя бы начало заглавного рассказа в этом сборнике), так и писать прозрачным, ясным и четким языком, каким не побрезговала бы в лучших своих книгах и Мария Домбровска. Правда также и то, что не сюжет является основой, на которой строится текст Збигнева Крушиньского. Преувеличением, впрочем, было бы сказать, что интереснее описанного им то, как он это делает… Хотя и этот аспект чтения для читателя, обладающего литературным слухом, улавливающим ритм языка, будет чистым наслаждением.

Крушиньский избегает стилистических клише и стереотипов, он в состоянии построить фразу и правильно и вместе с тем неожиданно: она начинается так, что мы не уверены в том, как она закончится… В то же время он не создает так называемой поэтической прозы, не делает революции в синтаксисе, не уходит в пустопорожнюю и чрезмерно усложненную метафорику.

Среди многих плюсов этой книги я выделил бы один, а именно тот, который, как я считаю, делает Крушиньского одним из ведущих современных польских писателей среднего поколения. Автор «На суше и на море» умеет схватить дух времени благодаря тому, что с помощью артистизма своего письма может перенести ту тематику и проблематику, с которой мы сталкиваемся в повседневности (публицистика, пресса, радио, телевидение), из областей сермяжной актуальности в ареал вневременного искусства.

Присмотримся к некоторым из его героев: бывший цензор — чванлив, нагл и высокомерен по отношению к тем авторам, которых он «поправлял» («Errata»); непоколебимая в своих «твердоголовых воззрениях» вдова коммунистического аппаратчика («Ruptura cordis»); преподавательница «мертвого языка» («Уроки»); владелец рекламного агентства, которое с успехом провело избирательную кампанию кандидата в президенты («Emporium»); писатель, не находящий места ни себе, ни своему произведению («Сувениры»); нищие, скорые на суд о ближних («Нищие»); переводчик — тонкий теоретик перевода, неспособный в то же время найти выход в определенных практических обстоятельствах языкового общения («In Dichters Lande»)… Это все — знаковые образы. О подобных фигурах и судьбах мы читали в газетных репортажах, мы видели их в документальных фильмах, показанных по общественному телевидению поздно ночью, находили в столь популярных в начале девяностых годов книгах интервью с бывшими и действующими яркими представителями общества.

Крушиньский сумел тонко, потому что литературно, отталкиваясь от описания частных человеческих, придуманных, но вместе с тем и типичных случаев, отметить некоторые существенные проблемы, постоянно поднимаемые социологами: пауперизация интеллигенции, коммерциализация культуры и отношений между людьми, разочарование в переменах… Но это, подчеркнем, отнюдь не политически ангажированная проза. Крушиньский не хочет агитировать или переубеждать, оправдывать или осуждать. Он хочет прежде всего показать и тем самым, возможно, приблизиться к пониманию. В этом плане шедевром мне представляются два рассказа: о цензоре и о вдове коммунистического аппаратчика.

Трудно ждать, чтобы Крушиньский-человек с симпатией относился к таким героям, но Крушиньский-писатель представил нам их ментальность, решившись на рискованный шаг: он отдал им голос, позволив высказаться от первого лица. Сущность поэтики исповеди — в непроизвольном «дружеском контакте» читателя с таким героем, даже если тот последний негодяй. А Крушиньскому удалось сохранить дистанцию и не обелять своих героев! Более того, ему удалось схватить то, что в прозе всегда было солью смысла — экзистенциальные нюансы человеческой жизни. Как те, что вызывают наше неприятие, так и те, что нас восхищают.

Ярослав Клейноцкий