Книга Я никогда и нигде не умру. Дневник 1941-1943 г - Этти Хиллесум

Что же делают здесь, на моем письменном столе, эти многочисленные вещи? Герань, которую Тидэ после тех вдруг грянувших слез дала мне на прошлой неделе (всего одну неделю назад), стоит еще здесь. И сосновые шишки. Помню, когда я их собирала. Это было на лугу, прямо за дачей г-жи Рюмке. Кажется, это был первый раз, когда я на природе провела с ним весь день. Мы разговаривали о демоническом и недемоническом. Да, теперь нам долго не видать природы, что я иногда ощущаю как нечто угнетающее и обедняющее, но большей частью знаю: даже если останется всего лишь одна узкая улица, по которой мы будем иметь право ходить, над ней будет все небо. И три сосновые шишки, если это должно произойти, поедут со мной в Польшу. Боже мой, этот стол напоминает мир в первый день его сотворения. Кроме экзотических японских лилий, герани, увядших чайных роз, сосновых шишек, ставших святой реликвией, и марокканской девочки с одновременно веселым и звериным взглядом, здесь собрались еще Блаженный Августин и Библия, русская грамматика и словарь, Рильке и бесчисленные блокнотики, бутылка лимонада, пишущая машинка, копировальная бумага и опять Рильке, собрание сочинений, н-да, и Юнг. И все это так случайно забрело сюда.

Вторник [23 июня 1942], 8.30 утра. Пару дней назад меня посетили мстительные, несправедливые мысли, а сегодня утром, в постели, я вслух посмеялась над этим инфантильным безумием. В то время как его постель была уже расстелена, я стояла у комода перед неподвижным, застывшим в улыбке лицом Герты. Стояла у двери и собиралась попрощаться. Одним глазом я косилась на неизменную для меня вот уже шестнадцать месяцев улыбку, а другим — на раскрытую постель, и дерзко, печально и в то же самое время одиноко подумала: «Да, эта пестрая постель здесь для этой ужасно скучной барышни с ее безжизненной улыбкой». Прочти он эти полные обиды бабьи излияния, смеялся бы, наверное, так, что стены дрожали бы. Бедная Герта, как я несправедлива к тебе. Порой в моей голове проносится вопрос о том, как ты там, в Лондоне, живешь. Об этом я спрашиваю себя, когда на велосипеде сворачиваю на его тихую улицу и издалека вижу в окне склоненную фигуру и его нетерпеливо машущую мне руку. Потом он перегибается через раскидистую герань, цветущую перед его окном, а я бегу по ступеням к двери, которую он часто открывает заранее, и, запыхавшись, влетаю в его маленькую комнату. Иногда он стоит в центре и выглядит сильным, внушительным, будто высеченным из серой скалы, появившейся уже на третий день сотворения мира. А иногда он вообще не внушительный, а добродушный и как медведь неуклюжий и милый, такой милый, что я никогда бы не подумала, что мужчина может быть таким, не становясь при этом скучным или женственным. Случается, мысль преобразует черты его лица, которые натягиваются, как парус на ветру, и он говорит: «Послушайте-ка…», и тут следует нечто такое, что в большинстве случаев мне что-то открывает, чему-то учит. И всегда его большие, добрые руки — непрерывные проводники тепла и нежности, идущих не из тела, из души. Бедная Герта там, в Лондоне. Из того, что в твоей и моей жизни общее, на мою долю выпала большая часть. Позже я смогу тебе многое рассказать о нем. В муках я учусь принимать, что его любовь должна быть разделена со всем миром, с целым космосом. Но благодаря этому и сам получаешь доступ к космосу. Однако цена входного билета высока, и нужно долго, кровью и слезами копить на него. Но ни страдания, ни слезы не будут слишком большой платой. И ты, Герта, должна будешь начать с самого начала. Если наступит это время, я, как одержимая, буду ездить по всему свету, потому что, все же не полностью растворившись в космосе, во мне всегда будет оставаться частичка маленькой женщины.

Тебе, наверное, придется пройти путь, подобный тому, который прошла я, ибо этот человек настолько пропитан вечностью, что он вряд ли изменится. И я думаю, что у нас с тобой должно быть много общего, иначе как бы возникла дружба между ним и мною? Наверняка ты более робкая и менее общительная, чем я сейчас. Ты более уравновешенная, в то время как я могу казаться немного взбалмошной. С твоим физическим появлением в нашей жизни начнется мое отречение. Он счел бы эти слова глупостью, так как имеющегося в нем изобилия чувств хватило бы больше чем на одного человека, и никто рядом с ним не был бы обделенным. Но мы, женщины, созданы такими странными. Твоя и моя жизни часто пересекаются. Какими они будут позже, в действительности? Если мы вправду должны будем встретиться, пообещаем же друг другу заранее при любых обстоятельствах быть приветливыми. Тогда бы это значило, что история продолжается, что она позволяет нам вольно дышать и жить. Огромные общие испытания всего происходящего должны положить конец всякому антагонизму между отдельными людьми. Не бываешь ли ты временами там, по другую сторону Канала, в отчаянии? Конечно, я ведь знакома с твоими письмами. Ты, маленькая девочка, в большом городе под бомбами все это должна выдерживать одна. Как тебе это удается? Я восхищаюсь тобой и должна была бы когда-нибудь начать бесконечно сочувствовать тебе.

В Амстердаме живет одна женщина, которая каждый вечер молится за тебя, что очень великодушно с ее стороны, так как кроме Господа она любит только его. Любит первой и последней любовью в ее жизни. Я рада, что кто-то за тебя молится. Благодаря этому твоя жизнь защищена больше. Я же на такое пока не способна. На самом деле я не взрослая, быть может, за исключением отдельных просветленных мгновений, но обычно во мне уживаются все пороки, затрудняющие человеку путешествие на небеса. Ревнива, с мещанскими предубеждениями и с чем только еще хочешь. К счастью, мне известно, что в жизни главное, и, возможно, однажды наступит вечер, когда, освободившись от всех мелких подспудных мыслей и ревности, я помолюсь за тебя. А ты этим вечером неожиданно почувствуешь радость жизни, примиришься с ней, как этого давно уже не было, и не будешь знать, откуда пришло это чувство. Но пока что я далека от этого. А сейчас мне надо поработать. Что ты делаешь в этот момент? Твоя ежедневная борьба за существование настолько тяжелее моей, что я должна была бы по отношению к тебе испытывать чувство вины, как и по отношению ко всем, кто должен биться за свое пропитание, стоять в очередях и т. д. Это возлагает на меня большие моральные обязательства и ответственность.

Мое главное занятие — изучение русского языка и той большой, дорогой мне страны, где говорят на этом языке. В тот день, когда твоя нога ступит на эту землю, я слепо помчусь на вокзал и куплю билет, который отвезет меня прямо в сердце той страны. Как тебе такой инфантильный романтизм ранним утром? В такое время, как это? Да, мне стыдно, но это правда, такое иногда происходит в моей фантазии. Ах, Герта, если бы ты только знала, под какой угрозой находится здесь наша жизнь. В это солнечное утро я так простодушно пишу «нога ступит на эту землю» и «встретимся друг с другом», но, может быть, до того времени мы давно сгинем в каком-нибудь суровом холодном лагере. Здесь день ото дня усиливается угроза нашей жизни, и чем это все закончится, мы не знаем.

Четверг [25 июня 1942], вторая половина дня. Из письма моего отца с его неподражаемым юмором:

«Сегодня наступила безвелосипедная эпоха. Мишин — я доставил лично. В Амстердаме, как я прочел в газете, евреи еще имеют право ездить на велосипеде. Что за привилегия! Теперь нам не нужно бояться, что велосипеды могут украсть. Для наших нервов это замечательно. В свое время мы сорок лет в пустыне тоже обходились без велосипедов».