Книга Дом над Двиной - Евгения Фрезер

Акушерка по имени Анна Осиповна пожила у него некоторое время, ухаживая за младенцем и девочками. Дядя Ваня решил, что в ней его спасение от всех проблем, и импульсивно женился на ней. К сожалению, брак их не сложился, и через три недели после того, что можно назвать «мимолетным знакомством», они расстались по взаимному согласию, без злобы и обидных слов. Анна Осиповна, после краткого знакомства с семейной жизнью, вернулась к прежнему занятию. Однако разрыв не мешал ей демонстрировать свои права. Желая остаться членом клана и называться бабушкиной невесткой, она регулярно появлялась в доме и принимала участие во всех семейных встречах, свадьбах, крестинах.

Много лет спустя, когда умерла моя любимая бабушка, Анна Осиповна настояла, чтобы право нести икону во главе процессии к кладбищу было предоставлено именно ей.

Это была маленькая женщина с необычайно острым носом и быстрыми, зоркими глазами. Мой отец довольно метко прозвал ее «Оса». Две первые буквы ее отчества совпадают с буквами прозвища, и можно подумать, что оно произведено от отчества, но действительная причина была в ее осином характере и жалящем языке. Сама Анна Осиповна не возражала, когда ее называли Осой, ей это даже нравилось.

Проблему дяди Ваниных детей совместно решили бабушка и тетя Пика. Дядя Ваня и его две дочери, Татьяна и Людмила, их чаще звали Таня и Людмилушка, стали жить с бабушкой, а тетя Пика и ее муж дядя Коля, не имевшие своих детей, удочерили крошку Лидию и воспитали ее как собственную дочь. Позднее все три девушки вышли замуж и жили своим домом. Дядя Ваня ушел жить к старшей дочери Тане, которая обосновалась около станции Исакогорка. Это та самая Таня, которая занималась багажом, когда мои родители приехали из Шотландии и мама впервые ступила на архангельскую землю.

Однажды, спустя три года после моего приезда в дом, Таня пришла к бабушке вся в слезах и меж рыданий сообщила, что ее папочка ушел из дома. В то утро у них остановились странники, и когда они уходили, дядя Ваня, собрав одежду в маленький узелок, сказал потрясенной дочери, что решил присоединиться к ним. «Они идут в Холмогорский монастырь, — объяснил он, — что в сорока верстах вверх по реке, а потом собираются дальше на юг, в знаменитую Киево-Печерскую лавру».

Ошеломленная бедная Таня просила, умоляла, даже бежала за ним по пыльной дороге, но все ее уговоры и слезы оказались напрасны. Дядя Ваня был глубоко верующим человеком. «Я всегда мечтал сделать это, — сказал он Тане, — ничто не может отвратить меня от святого дела». Таня беспомощно стояла на дороге, глядя, как ее старик отец уходит в толпе странников с узелком и палкой. Его седые волосы, торчавшие из-под остроконечного колпака, развевал ветер. И вот он уже скрылся из вида…

Сначала Таня надеялась, что, побывав в Холмогорах, отец вернется, что тяжелая дорога излечит его причуды. Но прошло три лета и три зимы — от дяди Вани не было ни слуху ни духу. Говорили, правда, всякие странники, что видели его во многих местах России: Киеве, Владимире, Москве и даже в Сибири. В нашей же семье, после первых волнений, все были твердо уверены, что дядя Ваня рано или поздно вернется в родной «загон».

Самым заметным и колоритным из трех братьев был дядя Дмитрий — человек огромных размеров, возвышавшийся над всей родней. Его широкие скулы и резкие черты лица обрамляла роскошная борода, отброшенные со лба назад вьющиеся волосы касались плеч. Он не признавал воротничков и галстуков, обычному гражданскому костюму предпочитал рубашки-косоворотки с вышитым воротом и заправленные в высокие сапоги брюки. Когда он бывал навеселе, то становился неуправляем и страшен, если вынашивал реальную или вымышленную обиду. Его жена, тетя Лиза, спокойная женщина с милым лицом — типичная северянка, светлокожая и голубоглазая. Она заплетала свои светлые волосы в толстую косу и укладывала ее на голове короной, что неизменно вызывало мое восхищение. Она была единственной дочерью зажиточного торговца зерном, который начал свое дело, как говорится, «с нуля». После его смерти делом управлял дядя Митя от имени жены.

Дядя Митя очень редко приводил в наш дом свою жену, и, хотя она была невесткой бабушки, та обращалась к ней по имени-отчеству. Елизавета Евгеньевна разговаривала тихим, мелодичным голосом, за чайным столом держала чашку, изящно отставив мизинец, и перед каждым глотком чая с хрустом откусывала кусочек сахара крепкими белыми зубами. Их семья жила в северной части города, в Кузнечихе. Район этот был не очень благополучным, некоторые места имели дурную репутацию, но дом дяди Мити стоял на хорошей тихой улочке, недалеко от реки. Два их сына, светловолосые и крепкие, учились в Ломоносовской гимназии. Они были дружелюбные ребята, но их редко приглашали в дом.

Дядю Митю все знали как великого обманщика. Однажды он услышал, что я хочу иметь сенбернара.

— Хочешь сенбернара, Женечка? — сказал он. — Будет тебе сенбернар.

На следующий день собака прибыла, но это был не сенбернар, она вообще не была похожа ни на какую породу. Мне не разрешили ее держать, но, страстно любя всех собак, я не могла с нею расстаться. Я прятала щенка в конюшне, укутав для тепла в бабушкин дорожный плащ. Я кормила его смесью, которую сама придумала: разбавленные водой густые сливки, купленные на карманные деньги, сахар и черный хлеб для сытности.

Щенок и безнадежно испорченный плащ были в конце концов обнаружены. Бабушка, конечно, не обрадовалась, увидев, какой непоправимый урон нанесен ее собственности. Скрываясь от ее гнева и заслуженной кары, я долго пряталась за диваном в гостиной. Но избежать хорошей головомойки не удалось. Я так и не узнала, что случилось потом с собакой.

Дядя Митя не всегда был добрый. Мама рассказывала, как ей пришлось столкнуться с его диким нравом. Это случилось в первое лето ее жизни в Архангельске. Она пришла к бабушке в гости и, когда поднималась по лестнице черного хода, вдруг увидела громадную фигуру дяди Мити, которая лавиной катилась на нее сверху. Он толкнул ее об стену, даже не заметив этого, и промчался дальше, как сумасшедший, через кухню и вон из дома.

В комнатах наверху были сплошные руины: разбитый фарфор и перевернутые стулья разбросаны по столовой, в танцевальном зале разбиты все до одного высокие зеркала. Дядя Митя в диком гневе хватал легкие позолоченные стулья и с огромной силой бросал оземь, разбивая вдребезги и стулья, и зеркала, и цветочные горшки под ними. Земля, цветы, осколки украшений и битое стекло устилали пол, кое-где впившись в паркет.

Бабушка молча, как-то машинально подбирала осколки. Марга, напуганная до смерти, истерически рыдала на руках у гувернантки. Оказалось, что кто-то — потом так и не выяснили кто — отпустил какое-то замечание, не понравившееся дяде Мите, и это породило бурю.

На следующее утро дядя Митя вернулся. На коленях он подполз к бабушке, целовал ей ноги и молил о прощении, клянясь Богом, что такое больше не повторится и что он все поправит. Бабушка простила его, такая уж она была. Но одного она не могла ни забыть, ни простить — его «подвиг» во время неудавшейся революции 1905 года.

Дядя Митя никогда не занимался революционной деятельностью, а тут совершенно импульсивно решил присоединиться к демонстрации, которая началась в Соломбале. Возвышаясь над толпой, он нес красный флаг и выкрикивал лозунги. Процессия была уже на мосту, когда на городском берегу появилась группа всадников и понеслась к мосту. Демонстранты немедленно рассеялись, кто-то побежал вперед, кто-то назад, надеясь до приближения всадников успеть спрятаться. Дядя Митя бросил флаг и прыгнул в воду. Держась за сваи моста, он переждал, пока стихнет грохот копыт над головой. Под мостом же он добрался до берега и затем — до изгороди бабушкиного сада.