Книга Коллонтай. Валькирия и блудница революции - Борис Соколов

А в 1919 году Александра записала в дневнике, как ей жалко несчастных крестьян, посаженных в концлагерь: "Недоуменный вопрос: за что? Долго ли? И будто видишь отражение полей, избенку, корову… У меня к сердцу подступают ненависть, гнев, досада бессилия… У меня нервный криз… На другой день встала с решением — добьюсь их освобождения. Кинулась туда, сюда, по инстанциям — заторы. Пошла "по знакомству". К Надежде Константиновне — расписала, убедила. Обещала вступиться…

Пошла к Ленину. Через два дня приказ: выпустить 260 человек. Крестьянок! К чему же законы и правила? Кумовство всего проще… Тошно и стыдно… Стыдно и горько…"

Так Коллонтай удалось убедить Ленина освободить триста арестованных крестьянок, обратившихся с "мольбой" к Коллонтай, которая "лучше всех на свете понимает женщину-мать и женщину-жену".

Но присущее советской власти буквально с первых дней беззаконие Александру тревожило. Даже добрые дела можно было делать только по знакомству, а не по закону. Но она еще не могла предвидеть, в какой беззаконный террор это выльется.

1 января 1919 года Дыбенко отправился на фронт, и вопрос о его партийности решался заочно. 3 января на заседании ЦК исключение из партии признали аннулированным. Восстановление сочли, было полным, без перерыва партийного стажа. Отныне Павел даже не должен был писать в анкетах, что когда-либо исключался из партии. Александра ликовала, что отразилось в письме мужу: "Павлуша мой, бесконечно любимый! Прежде всего о делах. Посылаю тебе постановление партии. Счастлива за тебя безмерно. Успеха тебе во всем, во всем, мое сердце с тобой, с тобой, шлю тебе все, все мое тепло, мою неизменную нежность, если б ты знал, как много ты в моих мыслях и как неизменно и крепко в моем сердце. Обнимаю тебя, мой милый. Вместе с постановлением партии к тебе летит мое сердце. Твой Голубь". А вот в дневнике несколькими днями позже она высказалась о Павле Ефимовиче весьма критически: "Дыбенко — несомненный самородок, но нельзя этих буйных людей сразу делать наркомами, давать им такую власть. Они не могут понять, что можно и что нельзя. У них кружится голова. Это я все говорила Ленину. Свердлов не скрывает своей антипатии к такому "типу", как Павел, и Ленин, по-моему, тоже". Но в следующем письме опять писала: "От Павла нежное письмо, и сердце полно тепла и нежности к нему, к моему большому ребенку-мужу. Все существо мое трепещет. У него уже опять трения с комиссарами, он не может найти с ними общий язык. Придется разъяснять ему его ошибки. На Украине бои. Мои милый, милый! Странно, что я никогда не опасаюсь за его жизнь. У меня одна забота: чтобы он проявил себя дисциплинированным партийцем.