Книга Коллонтай. Валькирия и блудница революции - Борис Соколов

А.М. Коллонтай

30 октября 1918 года в вечернем выпуске "Известий" появилась ее статья "Старость — не проклятие, а заслуженный отдых": "В коммунистическом государстве не может и не должно быть места для бесприютной заброшенности и одинокой старости. И Советская республика декретом о социальном обеспечении от 1 ноября 1917 года признала, что государство берет на себя обеспечение работниц и рабочих, достигших возраста, когда трудоспособность падает, уменьшается…

Еще одна забота коммунистического государства — это организация общежитий для пожилых, отработавших свою долю рабочих и работниц. Разумеется, эти общежития не должны быть похожи на капиталистические богадельни-казармы, куда раньше посылали стариков и старух "помирать"… Старости близка природа с ее успокаивающей душу мудростью и величавой тишиной. Всего лучше организовывать такие общежития за городом, обеспечивая в них стареющим рабочим и работницам посильный труд…

Но где взять сейчас такие дома, здания, приспособления для намеченной цели? Дома, здания эти есть — это монастыри. Почему мы все еще опасливо ходим вокруг этих "черных гнезд"? Почему не как исключение, а повсеместно не используем эти великолепно оборудованные сооружения под санатории, под дома отдыха, под дворцы материнства?.."

И монастыри, равно как и уцелевшие помещичьи усадьбы, стали широко использоваться в качестве санаториев и домов отдыха для трудящихся. А о том, что стало с бывшими обитателями монастырей и усадеб, Александра Михайловна предпочитала не думать.

Сталин советовал Коллонтай отправиться в Германию делать мировую революцию, поскольку "вас все там знают, у вас огромные связи, лучше вас с этим не справится даже Радек". Зафиксировав это предложение в дневнике, Александра Михайловна отметила: "Может быть, так и поступлю". Но в Германию не поехала, оставшись в своей комнате на Серпуховской улице. "Вчера чуть не уехала в Германию, — писала она Павлу, — задержалась только потому, что мало было времени сдать дела. Я и хочу ехать туда, и как-то больно отрываться от дома. Как будто буду дальше от тебя. Так все-таки есть надежда повидаться".

Сразу после Первого Всероссийского съезда работниц и крестьянок Александра писала Павлу: "Мой бесконечно, нежно любимый, всю эту неделю я провела в безумной лихорадочной работе. Съезд удался лучше, чем можно было ожидать, хотя вначале были на меня нападения с тыла и истерики бабьи. Когда работаешь, не чувствуешь так остро разлуки с тобой, но стоит работе оборваться, и на сердце заползает тоска. Не люблю я приходить в свою холодную, одинокую комнату холодной женщины. Я опять одна, никому не дорогая, будто снова должна бороться с жизнью, не ощущая ничьего тепла. Ты же далеко, мой мальчик, Павлуша мой дорогой. Тревожусь, что ты так похудел, так хочется хоть письмо от тебя или краткую телеграмму. Приехала Зоечка, но хочется тебя, только тебя.

Мой горячо, нежно любимый, на съезде петроградцы пересолили своей ненавистью ко мне и этим проиграли. Дошло до того, что сорвали со стены мой портрет. Работницы отнеслись к этому факту достойным образом, мне была устроена демонстративная овация. Но до чего же это все подло! "

В следующем письме Коллонтай жаловалась на одиночество: "Не знаю, когда эти строки попадут тебе в руки. По бывают дни, когда неудержимо хочется говорить, беседовать с гобой. Мысленно я часто рассказываю тебе все свои беды и радости и стараюсь угадать, что с моим большим и маленьким другом. Везде ты, и только ты, ведь ты же мой мальчик. Словами все равно не скажешь тебе, как люблю тебя. Сегодня мне особенно не хватает тебя и хочется забраться к тебе на колени, спрятаться в твоих объятиях, чувствовать себя маленькой-маленькой, ощущать, что ты не даешь обидеть мальчугашку. Ты думаешь, что мальчугашка совсем глупый и капризный? Нет, он не всегда такой, много воюет и много работает, но, когда кругом столько много мелких уколов, так трудно прийти домой в одинокую комнату, некому слова сказать, никому до тебя дела нет, никому ты не дорога.

Нужна Александра Коллонтай, а маленькая Коллонтайка — кому она дорога? И вот тогда так хочется быть ближе к тебе. После мучительно трудного дня прилягу, засну и вдруг сразу проснусь — мучаюсь, мучаюсь, лежу в темноте, а сердце ноет, ты, такой близкий, с которым мы пережили такое яркое животворное счастье, ты уже пресытился им, и мальчугашка тебе не самое нужное и дорогое в жизни. И думаешь, думаешь до рассвета. Но важно другое: мы с тобой крепкие, крепкие товарищи, правда?

Завтра еду на 3–4 дня в Петроград, хочу повидать Мишу Зою и Танечку Как мало людей — коммунистов, как я понимаю это слово! Помнишь поездки в Кронштадт, звездное небо, темный, душный театр, полубессонная ночь в холодной комнате, как это было прекрасно, как все это близко и далеко ".

Коллонтай информировала Дыбенко и о том, как продвигается вопрос о его восстановлении в партии: "Сегодня удалось по-товарищески поговорить с Каменевым, который, несомненно, хорошо относится к нам обоим. От него узнала следующее: вопрос, который нас с тобой интересует, был поставлен самим В.И. на заседании ЦК, причем В.И. внес предложение аннулировать былое постановление [об исключении Дыбенко из партии], но большинством двух голосов рассмотрение вопроса было отложено до получения сведений о работе того лица, о котором шла речь [то есть о Дыбенко]. Каменев советует, чтобы ты посылал краткие извещения в ЦК: по моему почину в таком-то месте сделано то-то, например, выпущена газета, создана комячейка и т. д. Посылай хоть раз в неделю, я буду следить ".

А вскоре произошла долгожданная, хоть и короткая, встреча, зафиксированная в дневнике Коллонтай: "29 декабря 1918 г. Ворвался Павел, привез выкраденные у белогвардейцев документы — и снова уехал на фронт. Я была с ним у Свердлова — гот остался доволен докладом и сказал, что вопрос о восстановлении в партии будет поставлен в ближайшее время".

Новый год Шура и Павел встречали вместе с военными в бывшем охотничьем клубе. Хрустальные люстры и золотая лепнина сочетались с более чем скромным праздничным ужином: пустой суп, котлеты из картофельной шелухи, ломоть черного хлеба с сыром, яблочный чай с куском сахара. Дыбенко с Коллонтай внесли самый шикарный пай: бочонок красной икры. На каждого хватило по нескольку икринок. Зато самогона было с избытком. "Много прежних офицеров, вытащенных Троцким, — отмечала Коллонтай в дневнике, — во френчах, но без погон. У дам нарядные платья, которые за границей носили в 15—16-м годах: узкие к низу юбки и низкая талия…" По поводу того, что были только друзья Павла, а не ее, Александра Михайловна философски заметила: "Может, и к лучшему… Сегодня я не мудрая Коллонтай, а влюбленная девчонка, которая пользуется взаимностью своего избранника".

Правда, о Павле и его друзьях Александра порой отзывалась весьма нелицеприятно. "В одном из домов Советов проживали в частице своей прежней квартиры престарелый князь Волконский с семьей и старик восьмидесяти лет граф Ливен, — вспоминала она. — Кажется, их снабдил ордером Енукидзе. Помогло частное знакомство, а может быть, понял, что суть гражданской войны не в том, чтобы гнать аристократов с квартир, лишая их всякого крова. Но наши красные генштабисты — Павел и компания — это разузнали. И вот они решили, человек пять-шесть молодых, холостых людей, притом лишь временно проживающих в Москве, "выселить графов" и занять их квартиру… Особой надобности в этой квартире у генштабистов не было. Но из "пришита" и ради спорта решили "допечь" графов и князей: что, мол, их селят в советских домах? И добились! В двадцать четыре часа семью престарелых людей выбросили. Куда? Не знаю. А победители, начдивы и начбриги 22–28 лет, въехали в "роскошные комнаты", и им все налицо — и белье, и посуда… Ну зачем, зачем это? И теперь, не проживши и месяца, они, эти победители, уехали на фронт. К чему отравили жизнь семье?.. Это дико, не нужно, а проистекает все из того же — из отсутствия доброго чувства к людям, отсутствия добра, какой-то моральной тупости. И Павел их еще поощрял!.."