Книга Зеленый велосипед на зеленой лужайке - Лариса Румарчук

…Когда мы уже шли обратно и молча прошли, наверное, полпути, я вдруг сказала:

— Ну чего ты к ней пристала, как репей: «Чего вы не купаетесь? Чего вы не купаетесь?» Тебе-то какое дело?

— Я же хотела как лучше, — оправдывалась Эля. — Она сама говорит «жарко», а пруд-то под боком.

— Ну как она может купаться? Ты представь себе… У нее и купальника, наверное, нет…

Разлука

Нина была беленькая, чистенькая, свеженькая, как поросенок, которого везут с рынка и он еще не успел нигде вымазаться. И ресницы у нее были короткие, белые, жесткие, как щетинка.

Но больше всего мне нравилась у нее глубокая ямочка на подбородке, разрезавшая его на две половинки, как яблоко.

Нина все время смеялась. В переменки подсаживалась на край парты то к одному, то к другому и смеялась-смеялась. Блестели свежие, влажные, плотные зубы. И на меня порой падал ее смех, как снег.

Мы не были подругами. Мы просто сидели за одной партой. А дружила Нина с большими девочками, которые тоже учились в нашем классе, но казались гораздо старше нас. Они вместе бегали на танцы в военный городок, а на переменках шушукались, блестя глазами. Одна из них, Валя большая (пышная и волоокая в отличие от тщедушной Вали маленькой), даже вышла замуж. Она вдруг перестала ходить в школу, а когда классный руководитель послал к ней Валю маленькую узнать, что случилось, оказалось, что та уже замужем.

Мы с Ниной сидели за одной партой. Крылышко ее передника прижималось к моему — это сближало нас.

Диктанты Нина писала уверенно, крупным красивым почерком и неизменно получала двойку. Я же писала как курица лапой, потому что в детстве была левшой, но в моих тетрадях обычно красовались четверки.

Но с тех пор как меня посадили с Ниной, ее уверенность передалась мне и стала странно подавлять меня. Мне казалось, что она пишет правильно, а вот я — нет. «ПАлатка или пОлатка?» — спрашивала я нетерпеливым шепотом и косилась в ее тетрадку. И Нина, ничуть не сомневаясь, тут же выводила прямо на парте: ПОЛАТКА. И перо, скрипя, раздваивалось, как ее подбородок.

Несколько раз я заходила к Нине домой. Она жила напротив продуктового магазина. В их маленькой комнате во флигеле было так уютно, чисто, спокойно, что мне хотелось остаться там навсегда. Стены гладко оклеены ковровыми обоями, потолок побелен, на окнах — цветы в горшках. А в углу — огромный, как целое дерево, куст китайской розы.

У нас дома тоже были обои, но они почему-то бугрились, и потому стены казались толстыми и мягкими, как матрац. Потолок был оклеен бумагой, но она почему-то морщилась и быстро желтела. А цветы почти никогда не цвели. А еще у Нины был радиоприемник «Москвич». Он брал две программы одновременно, так что дикторы, перебивая друг друга, вещали взахлеб. Если один голос передавал последние известия, то другой разливался «Над Россиею небо синее». Нина, счастливо улыбаясь, в ситцевом чистеньком халате, открывала мне дверь — и отдавала учебник или брала тетрадку: за этим я и приходила. Разговора как-то не получалось, и мне приходилось почти сразу же уходить, хотя очень хотелось остаться.

Нина жила у тетки. Она называла ее матерью, а мужа тетки — отцом. Своих детей у них не было. Они привезли Нину из деревни, когда умерла ее мать, и удочерили. Говорили, что у Нины было много сестер и что все родственники поделили их между собой. Не знаю, как там жилось остальным, но Нине определенно повезло. И тетя, и дядя наперебой баловали ее, как маленькую. Правда, и Нина любила их и всегда ласкалась к тете. Даже муж ее баловал Нину. Я слышала, как однажды он говорил нашему соседу, с которым вместе работал на заводе:

— Что ж ты дочке гостинцев не принесешь? У меня Нинка большая, а и то прохожу мимо палатки, да и захвачу конфет в карман.

Они были хорошие люди, спокойные, чистые и опрятные во всем.

Очень им хотелось дать Нине образование, и потому после седьмого класса она не покинула школу, как многие у нас, а пошла в восьмой, хотя училась неважно.

И вот тут-то все и произошло. Дело в том, что в нашу школу влилось много учеников из семилетки, произошла пересортировка, и я попала в восьмой «А», а Нина — в восьмой «Б».

Прощаясь весной, мы договорились, что снова будем сидеть вместе за нашей партой, третьей у окна. Условились: кто придет первый, тот сразу бросится занимать парту… И вот на тебе.

Ко мне подсела новенькая, которая «влилась» к нам из семилетки. Я встретила ее с молчаливой враждебностью. И, пока все шумели, звенели и перекликались, сидела насупленно и сжато, словно это не моя, а ее школа, словно не она сюда влилась, а я, и потому мне все здесь чужое. Она тоже любила смеяться — я заметила это сразу, — но хохотала в полный голос. Нина же смеялась широко, открыто, но тихо. Смех ее был скорее виден, чем слышен.

На второй же день задали контрольную по алгебре. «Чтобы выявить знания новеньких», — как сказала наша прежняя математичка. Левый ряд — в затылок — писал первый вариант, правый — и я — второй.

В общем, это не имело значения, потому что я не смогла бы решить ни первой, ни второй задачи. Прежде это было даже не стыдно, потому что Нина тоже не умела решать задач. Не уметь вдвоем как-то легче.

А новенькая, прикусив губу, быстро-быстро что-то начертила, написала и закрыла свою тетрадь. Тут она, видимо, заметила мои тщетные потуги и, ни слова не говоря, так же быстро решила мою задачу на промокашке и подтолкнула ее мне.

Я получила первую в своей жизни пятерку по геометрии.

Откровенно говоря, новенькая отличалась многими достоинствами. Так, она, как никто, умела подсказывать. У нее на это был просто талант. Съедет на край парты, вытянется, вид решительный, словно собралась броситься под танк. Губами шевелит так выразительно, что каждое слово понятно, хотя звука нет.

Но какое все это имело значение, если она была не Нина? Я тосковала по ней. Мне не хватало ее аккуратного вздернутого носика, ее сахарных зубов, когда она смеялась, не хватало даже ее «встрену», которое она говорила по старой деревенской привычке: «Ты выходи, я тебя на углу встрену».

А больше всего мне не хватало ее пальцев, сухих, с большими белыми лунками на твердых коротких ногтях. На всех уроках она подпиливала их острой бритвочкой и обрезала кожу вокруг. «Больно?» — спрашивала я, морщась. «Что ты, — отвечала она. — Это же мертвая кожа». Но у меня все равно мурашки пробегали по спине, как когда проводят ногтем по стеклу и получается ужасный, скрежещущий звук.

Я знала, что никогда не смогу так орудовать бритвой, и завидовала ее ногтям.

Почему теперь я вспомнила ее пальцы? Наверное, потому, что чаще всего и больше всего я видела рядом их, а не ее лицо: ведь если я не смотрела на доску или на учителя, то смотрела на парту. А на парте были ее руки. Вот они держат на весу страницу учебника, и она колеблется от нашего дыхания. Вот до побеления в суставах сжимают ручку. Вот указательный палец бежит по строчкам: Нина, как первоклассница, имела привычку, читая, водить пальцем по странице. Вот, поплевав на палец, она оттирает промокашкой чернила с выпуклого бугорка мозоли.