Книга С Хейердалом через Атлантику. О силе духа в диких условиях - Юрий Сенкевич

Я тоже был очарован Туром.

Мне казалось непостижимым, что работаю рядом с человеком, чей бальсовый плотик многие годы стоял в моем сознании на гребне гигантской, похожей на перевернутую запятую волны. Человек с книжных обложек, с газетных полос, синьор Кон-Тики, мистер Аку-Аку – он топал босиком по палубе полуготового «Ра», возился с ящиками, мешками и пакетами, поглядывал иронически, хмыкал, скрывался в свой сарайчик постучать на машинке – и все это происходило здесь же, в двух шагах, это было как кинофильм, зрителем и участником которого я одновременно являлся. Ощущение нереальности происходящего не покидало меня.

Общую атмосферу, царившую тогда в наших отношениях, с полным основанием можно было назвать фестивальной.

Наше «ты», на которое мы сразу легко перешли, было экзальтированно подчеркнутое; мы уставали, были грязны, обливались семью потами – и все равно чувствовали себя как на празднике, где каждый старается показать себя с наилучшей стороны.

Забавно сейчас прочесть запись, сделанную мной 27 мая 1969 года, на второй день плаванья на «Ра-1»:

«…Тур очень сдержан, спокоен внешне. Но видно – очень устал. Несмотря на это, вахту распределил так:

20.00–22.00 – Абдулла;

22.00–24.00 – Карло;

00.00–02.00 – Юрий;

02.00–04.00 – Жорж;

04.00–07.00 – Тур.

Постараюсь его обмануть, подниму Сориала в три, пусть стоит до пяти».

То есть Тур в связи с болезнью Сантьяго и Нормана взял себе лишний час вахты, а я намеревался с помощью нехитрой уловки этот час у него отобрать. Желание похвальное – но с какой невероятной серьезностью я его обдумывал, как торжественно записывал о нем в дневник! Определенно, я весьма себе нравился в эти минуты. Я видел себя со стороны: врач из Москвы с первых же суток своего пребывания на борту «Ра» повел себя самоотверженно и деликатно, продемонстрировав, что…

Стоп, достаточно. Спустя две-три недели врач из Москвы нахально опаздывал принять у того же Тура вахту, он распустился до того, что сетовал:

«…Туру легче, он выбирает себе для вахты утренние часы, когда светает и можно свободно писать, а я, бедный, мучаюсь при свете керосиновой “летучей мыши”».

Что делать, житейские наши слабости понемногу возвращались к нам, из святых мы снова превращались в обыкновенных…

Начальные страницы моего дневника сплошь в восклицательных знаках: тот хороший парень, и этот отличный парень, и пациенты мои выздоравливают, и мы с Жоржем завтра начнем заниматься русским языком, и если Норман на меня накричал, так я сам виноват, что не владею морской терминологией, Абдуллу же необходимо просто немедленно рекомендовать к приему в Университет имени Лумумбы.

Видимо, похожие чувства испытывали и мои товарищи.

Мы еще не успели распрощаться с портом Сафи, а Жорж Сориал (смотри о нем в дневнике: «Умница! Забавник! Весельчак! Балагур! Полиглот!») уже предложил мне будущим летом отправиться с ним вместе в такое же плавание, тоже на лодке из папируса, но меньших размеров.

Я спросил его: «Зачем?» – «Просто так, ведь я бродяга», – глаза его блестели, настроение было безоблачным, доверие ко мне – безграничным. Обстановка, сложившаяся на корабле, устраивала его как нельзя более.

Однако очень скоро выяснилось, что на «Ра» не только выбирают шкоты, но и моют посуду.

Как-то утром Тур попросил меня разбудить Жоржа (он спал после вахты) и напомнить ему, что сегодня его очередь убирать на камбузе. Я попытался было это сделать, но Жорж, едва открыв глаза, сказал: «Я устал!» – и повернулся на другой бок. Пришлось доложить об этом Туру, неприятно, а куда денешься?

Тур разгневался:

– Начинается! Не привык рано вставать!

Я тихонько пошел по своим делам, а через некоторое время на камбуз приплелся Жорж, явно не в духе:

– Тур злится на меня, не знаю почему, я вчера три часа стоял на мостике, устал, а он злится!

Он грустно занялся кастрюльками и поварешками. А через два-три часа сломалось очередное рулевое весло, нас закрутило, все засуетились – и положение спас тот же Жорж, сто двадцать минут он удерживал «Ра» обломком весла, которое плясало и дергалось у него в руках, грозило раскроить голову, а он бросался на него всем телом, как на амбразуру, и уж, конечно, ему приходилось потрудней, чем на камбузе, но он этому только радовался, он опять был в своей стихии.

Вот теперь-то мы и начинали всерьез друг с другом знакомиться.

Выяснялось, что Норман любит покомандовать, а Жорж – поострить по поводу его команд, что Карло предпочитает работать без помощников, а Сантьяго, наоборот, без помощников не может.

Дольше всех оставался загадкой Абдулла. Я, впрочем, так до конца его и не разгадал. Это был человек мгновенно меняющихся настроений. То хмурится, то поет и смеется; предсказать, как он ответит, например, на предложение почистить картошку, совершенно невозможно: то ли обрадуется, то ли вообразит, что его дискриминируют как чернокожего (!) – да-да, случалось с ним и такое!

В те дни я про него записывал:

«…Измучил своим приемником, слушает заунывные мелодии и наслаждается, а нам хоть на стенку лезь».

Это уже давали себя знать те самые пресловутые «зазубринки», несходство наших вкусов и привычек.

Что ж, я не был вне эксперимента, я был, как и остальные, внутри него, на меня тоже действовали экстремальные обстоятельства. Норман, опять изругавший меня – на сей раз за опоздание к завтраку, – безусловно, имел основания сердиться, а я почему-то считал, что сердиться должен не он, а я. То же самое с приемником Абдуллы: для бедного парня напевы родины остались чуть не единственным прибежищем, он ведь не мог ни с кем из нас, если не считать Жоржа, в полную меру общаться – не вмешивался в наши беседы, не смеялся нашим шуткам – ему зачастую только и оставалось, что прижимать к уху транзистор, – и на этот несчастный транзистор я смел хотя бы мысленно ополчиться!

Снова должен подчеркнуть: Тур, тактичнейший среди нас, великолепно понимал сложность положения Абдуллы на борту «Ра». Он относился к африканцу очень внимательно, всегда был настороже, готовый смягчить ситуацию и сгладить углы.

Юрий Сенкевич и Тур Хейердал во время путешествия на папирусной лодке «Ра». 1969 г.

Тур просил Жоржа – единственного, кто вполне имел такую возможность, – чаще разговаривать с Абдуллой по-арабски, чтобы тому не было одиноко и тоскливо. Жорж принялся учить Абдуллу читать; ученик брал уроки с наслаждением, это развлекало и его, и Жоржа, что тоже было немаловажно.

Однажды вечером, к концу первой недели пути, я сидел на завалинке у входа в каюту. Ко мне подсел скучный Сантьяго.