Книга Во имя Ишмаэля - Джузеппе Дженна

Альберто Абразино. «Итальянские братья»

Покушались на жизнь Киссинджера. Но покушение не удалось. Еще несколько часов — и Киссинджер будет в Черноббио. Итак, угрозы Ишмаэля реальны. Американцы все распознали правильно. На американцах лежала ответственность за безопасность делегации Соединенных Штатов в Черноббио. Информацию о неудавшемся покушении сохранили в тайне. В печать ничего не пропустят. Сантовито приходится выполнять требования американцев, создавать некое ядро для обеспечения безопасности на совещании в верхах. Попытка покушения на жизнь Киссинджера была предпринята в Париже. Вероятно, они попробуют еще раз, в Италии, в Милане или, может, прямо на вилле д'Эсте в Черноббио. Киссинджер уже в Риме. В его программе запланирована встреча с Папой. Он остановится в столице. Потом, наутро, самолетом прибудет в Милан. И не только его нужно было охранять. Существовали и другие сильные мира сего. На данный момент в любом случае ясно, что вероятной мишенью станет именно Киссинджер. Американцы утверждают, что не ждали покушения в Париже. Доклад, который Лопес прочитал в туалете, куря свою папироску, был предельно четким, в нем подтверждалось то, о чем говорили агенты ЦРУ. Лопес, по указанию Сантовито, должен был поддерживать связь с ними. Он будет ответственным с итальянской стороны за безопасность на встрече. Ему необходимо лететь в Париж. Человек, покушавшийся на Киссинджера, убит. Нужно установить все, что возможно, о личности этого человека. Нужно понять. Нужно действовать быстро. Но Лопес думал о том, что в половине восьмого у него встреча с торговцем кокаином. Еще он думал о трупе с улицы Падуи, о заключении о вскрытии, которое выкрал какой-то старик. Ему было наплевать на все, касавшееся как Киссинджера, так и Ишмаэля. А нужно было немедленно отправляться в путь. В Париже он должен проводить расследование, насколько это возможно, избегая огласки, отталкиваясь от данных, переданных французскими спецслужбами и властями. Надо было встряхнуться и двигаться. Времени было мало.

— Эх… — Сантовито зажал окурок сигареты между средним и указательным пальцами.

— Да…

— С этими американцами. Поспокойнее, а, Гвидо? Это важно.

Лопес усмехнулся. Это важно для махинаций Сантовито. А ему плевать на Киссинджера и на других сильных мира сего или бывших сильных мира сего, приехавших в Черноббио.

— Да, да…

Американцы глядели на него молча, гладко выбритые, бледные. У некоторых из них были водянистые глаза. В туалете они говорили об Ишмаэле.

Через час из аэропорта Линате был рейс на Париж. Если он все сделает быстро, возможно, к ночи вернется обратно.

Никто из американцев не провожал его. Он успел свернуть себе еще одну папироску, и еще одну, последнюю, перед отлетом, в туалете Линате. Его провожал в аэропорт агент, новобранец, которому было не более двадцати пяти лет.

Небо постепенно прояснялось, как фрукт с искристой мякотью, на котором трескается заскорузлая корка. Мрачность стен в скоростном туннеле на бульваре Молизе подчеркивалась кривобокой фигурой бомжа в рваной куртке, который остановился под неоновым фонарем, чтобы открыть грязную пластиковую сумку. Они снова вынырнули на поверхность на перекрестке с улицей XXII Марта, повернули с включенной сиреной, проехав мимо толпы низкорослых толстых женщин, которые жестикулировали и орали на тротуаре, на углу. В поток машин с грохотом вторгся похожий на бегемота трамвай — новая модель, которую испытывали в Милане, — пластиковый гигант, медленно погружающийся в городское чрево, ярко освещенный изнутри, следующий по своему железному пути, сворачивая на привычных, знакомых перекрестках. Вой сирены заставил отскочить группу славян, споривших возле церкви из обожженного кирпича на улице Форлани — огромная вытянутая в высоту церковь с узкими окнами на расстоянии пяти метров от тротуара. Лопес подумал, что священники боятся, как бы верующие не сбежали от них. Здание кинотеатра в оратории рядом с огромным, нелепым корпусом церкви, возле которого устанавливали афишные тумбы, излучало теплый свет и обещание далекого покоя и мира. В кассе позади зала какая-то женщина в выцветшей вязаной кофточке гранатового цвета смотрела перед собой в пустоту через оконные стекла. Над двумя мостами вдруг как будто обрушился сверху похожий на менгир дом, выходящий фасадом на железную дорогу, — грубое пятно с нагромождением балконов, сужающихся конусом с внешней стороны. С эстакады свисали пучки сухой травы, блестевшей в сумерках. На автостраде, ведущей к аэропорту, движение стало напряженным. Лопес увидел неподвижный поток машин на въезде в Милан — они спускались с моста кольцевой дороги; на треугольнике белесой травы между автострадой и подъемом на кольцевую в воздухе трепетал светлый белый пакет, эдакий висящий над землей переливчатый шар, который показался ему похожим на женское лицо. На заградительных щитах (стена из картона и жести, многие метры алюминия и афиш, рекламных плакатов, будто исписанные текстом простыни) бросалась в глаза огромная фигура Христа в облике Джорджо Армани. Портрет был черно-белый: волосатая грудь, волоски, как железные нити, грубые, четкие, а на щеках — мелкие морщины, короткая черная взъерошенная щетинка бороды, малюсенький нос и складки у губ, волосы — почти голубые. Руки Джорджо Армани были широко разведены в стороны, был он гол, тело обернуто простыней, на голове — терновый венец, черная кровь заливала лоб, нос и губы. Джорджо Армани был страшно бледен, фон — черный, так что нельзя было понять, то ли он падает спиной в черную воду, то ли его вертикально распяли на кресте. В глазах у него, казалось, стояли слезы, и вместе со слезами там было море черной крови, которая лилась потоком, как дождь, образуя черное пятно на белой простыне в районе лобка, а ниже, справа, был изображен орел, и имя — Джорджо Армани.

Они уже ехали по бесполезному лиловому мосту перед аэропортом, поворачивали, чтобы вписаться в прямой участок дороги за перекрестком, боковая дорога вела к небольшому, наполовину разобранному луна-парку. Обогнали автобус, грохотавший, несмотря на маленькую скорость. Оставили позади грязно-белый ряд такси с освещенными окнами — и тут увидели, как в небо, низко и под углом, с трудом поднимается нечеткая фигура самолета, выпуская из-под хвоста поток горячего воздуха, чтобы войти в разрывы близко к земле висящих облаков, — а потом он разогнался, этот самолет, и вылетел за облака, туда, где беззвучно гасли все огни.

Он был один в зале ожидания, перед вылетом в Париж. В туалете он свернул себе папироску. И стал ждать. Было жарко. Усталые лица людей. Самолет вылетал в половине восьмого. Он приземлился в Париже час спустя.

Инспектор Давид Монторси

МИЛАН
27 ОКТЯБРЯ 1962
15.00

О, какое несчастье! Да, царству моему пришел конец, меня лишают власти, унижают, гонят! За один день, один-единственный день, все потерять… Но все пока должно остаться в тайне: ни слова.

Виктор Гюго. «Рюи Блас»

Едва войдя в кабинет, Монторси принялся искать следы того, кто вчера проник к нему, пока он был в управлении. Что им было нужно? В отделе расследований никто не заходил в чужую комнату в отсутствие хозяина. Он бросил взгляд на бумаги, на плотно закрытые ящики — не стал их открывать, чтобы не шуметь, проверит после. Посмотрел на телефон, и его охватило подозрение. Тогда он стал действовать тихо и медленно. Отодвинул шторы. На него пахнуло теплым запахом чугунных батарей. Вернувшись на прежнее место, погасил свет, закрыл изнутри дверь. Подошел к телефону: снаружи никто его не видит. Люди во дворе могут подумать, что, войдя к себе, он тут же вышел. Приподнял телефонную трубку, черную и теплую. В кабинете царила странная золотистая полутьма. За окном слышались резкие порывы ветра. Трубку приподнимал осторожно, прижимая опущенным концом рычаг, чтобы не задействовать телефонную линию. Прижав рычаг пальцем, окончательно снял трубку. Аккуратно положил ее на мягкую обивку стола (всячески избегая любого сотрясения). Посмотрел по сторонам. Взгляд остановился на ноже для разрезания страниц. Лезвие было легким, но ручка достаточно тонкой и тяжелой, чтобы удержать рычаг в положении «выключено». Положив нож на рычаг, рискнул приподнять палец. Сигналов не последовало, словно трубку не поднимали. Теперь можно было ее осмотреть.