Книга Коллекция нефункциональных мужчин. Предъявы - Наталья Рубанова

— Верю, — отвечает он и гладит, как больную, по голове. — Никогда.

…Через полгода я сделала второй; говорят, мини — не так опасно; какое-то время я испытываю аллергию на детей и делаю все возможное, чтобы не встречать их; едва ли он знает об этом. Едва ли ему нужно это знать. В конце концов, он всего лишь мужчина.

Людей, подобных ему, было крайне мало в тогдашнем моем окружении: периодически я испытывала беспощадный интеллектуальный голод, тычась в четыре замурованных выхода, как подопытная крыса. В один из таких безумных периодов мы и сошлись: вызывающе рыже-желтой осенью, когда разноцветные листья легко скользят по рвущейся вперед, на волю, упругой груди.

Он говорил важное. Не важно, что по-пьяни. Цитировал Веничку, Лао-цзы и не дословно — Льва Николаевича, которого, в отличие от меня, уважал. Цитировал, не напрягая. Цитаты запивал, не морщась. И не только их. Мне хотелось к нему прикоснуться. Прижаться. Ну, как обычно, когда «попадаешь»… только не в десятку. Мне хотелось… да мало ли что! Я слушала голос, пытаясь представить, насколько шелковисты вьющиеся каштановые волосы обладателя баритона. Короче, уже в тот вечер я, типа, любила его. Как дура. Хотя, почему — дура? Ладно…

Он нигде не работал, много читал, в том числе и о растительных галлюциногенах, пил и мог спеть под гитару при случае. А какой уважающий себя раздолбай не споет под гитару при случае? Пел тем самым теплым тембром, от которого мурашки бежали по коже. Я улыбалась, хлопала в ладоши, пила. И чем больше я так вот улыбалась, хлопала в ладоши и пила, тем гнуснее мне и коже моей хотелось этой запущенной любви, тем холоднее становились у меня и у души моей пальцы, а щеки наши покрывались пунцовыми цветами — не от стыда, но алкоголя. И он это все прекрасно видел — ну, что нам с кожей хочется любви; и — пятна видел, будто за ширму подглядывал; а потом «за руку брал — женись», но не женился, потому как разве женится когда-нибудь раздолбай лет…ти с гачком и взглядом Ричарда Гира?

«И правильно делает», — с ужасом думаю. Какая веселенькая семейка получилась, если б… К счастью, за три-четыре осени такое никому не пришло в голову, хотя я и любила его — совершенно бескорыстно и искренне, чего делать, конечно же, нельзя ни в коем случае даже под угрозой вензаболеваний — любить бескорыстно и искренне: элемент стервозности, милые дамки, только элемент стервозности, и ни капли признаний! Ладно…

Так вот. Мы в тот вечер весьма странно поцеловались; причина проста — на какое-то время вырубился свет во всем квартале. Понимаете, да? Во всем квартале. А свечки нет, у меня в сумочке — только вагинальные. Не романтично. Все обрадовались отчего-то, оживились, повизжали слегка… Помню его колючую щетину, узнаваемый еще долго запах кожи; и легкий такой стук зубов… Когда пишут: «От поцелуя она чуть не потеряла сознание», — знайте, не всегда врут: я тоже чуть не потеряла сознание — я же любила его, по-взрослому и, типа, по-настоящему!

Когда я вспоминаю тот вечер, то не знаю, смеяться или выть, — впрочем, последнее время я позволяю себе это редко-редко, только по каким-нибудь неизвестным монгольским праздникам, да потихоньку учусь стервозности.

Вообще же, история этих-не-очень-отношений, если описать те беспристрастно и как бы от третьего лица, вызовет у неподготовленной души состояние оцепенения, а гнусно-риторическое «почему» станет маячить беспрестанно и нудно.

Он, на самом-то деле, был козел страшный — козел и циник, прикрывающийся этим самым циничным покрывалом — гнуснейшим и знакомейшим из всех — исключительно для шифровки собственной, раненой какой-то чересчур неформальной девицей, души. А может, и наоборот — слишком «формальной», по ошибке вычисленной им, как четвертое измерение — судя по слайдам, измерять у предпоследней его пассии можно было, в основном, грудь…

Эй, ты, там! Ты помнишь эти японские эротические танки, помнишь или нет, черт возьми? Я же любила тебя, как только может миленькая одноногая девочка любить свои костыли… я помню ИХ…

С улыбкой Развязана кимоно Но просишь отвернуться Большие чувства Маленькая грудь

…Помнишь Рубоко Шо? 980–1020 (?) с вопросом на дате смерти, помнишь? Настоящий скандал в японской — и не только — научной среде, помнишь? Мультимиллионер и библиофил Кино Кавабаки купил от не фиг делать на книжном развале в Киото свиток пергамента десятого века, а, опубликовав, так аххуэл от неожиданности, что мало не показалось: издание раскупали со скоростью то ли звука, то ли света — такие же идиоты, вроде нас, но не только, не только, не только… Рубоко Шо произвел эффект разорвавшейся бомбы, и ты произвел эффект разорвавшейся бомбы — после тебя все поехало-поплыло, ничего не осталось — впрочем, и с тобой также ничего не было, а ехало и плыло все не переставая, забыв об устаревшем «гуманность».

Поэтесса-куртизанка Ононо Комати… девятый век… основательница классической традиции танка-пятистишия… славилась красотой… изысканным вкусом в любовных утехах… дивное сочетание женского шарма и поэтического искусства… трагическая судьба… о ней писала сама Сей-Сёнагон век спустя… Комати потребовала от первого возлюбленного плату в девяносто девять ночей подряд… он умер от разрыва аорты, не дотянув одной ночи до ста обещанных… Этакая Клеопатра на японский манер… мистическая посмертная страсть Рубоко Шо к Комати, типичная особенно для востока и Южных Балкан… земное воплощение эфемерной дамы… гениальный цикл Ночи Комати…

Прикинь, да? А у меня тоже — красота… типа… изысканный вкус в любовных утехах… дивное сочетание женского шарма и пусть не поэтического, но все же — искусства… Моя вынужденная работка в рекламке — назойливый, принудительно растворенный сахарин для голубо-грязных воротничков, да только… Если б ты знал, если б ты только представить себе мог, как действительно ломает вталкивать пожизненно обреченным щелкать пультом эту байду!

…Знаешь, вчера мы шли по улице, наступая на разноцветные мокрые листья; как будто шли по трупам… По собственным трупам.

Хорошо бы на канал Грибоедова, в НАШ Питер, ты же помнишь НАШ Питер? Когда не замечали прохожих, пританцовывая на Миллионной (как московская Миллионная отличается от питерской! — в Москве она никакая, а в Питере — о-го-го!), и не только… нагло целовались на эскалаторах… бли-и-и-нннннн… как давно это было, и было ли вообш, е? Я забыла, как ты выглядишь… А у меня, может, тоже трагическая судьба, только Сей-Сёнагон про то никогда не напишет; а еще мне было жалко твою аорту…

ОН, ОН, ОН: почти как С2Н5ОН: чистый, неразбавленный, прозрачный… И всегда без закуски.

Иногда он напоминал мне оленя — такого большого красивого гордого оленя с печально-хитрыми ричардо-гировскими глазами, забыть которые… ну, вы понимаете. Иногда — оленя с рогами, потому что, несмотря на все мои к нему чудесности, не наставить зверю рогов было бы, по меньшей мере, странным — рога становились горьковатой разветвленной компенсацией за его, олений, мне причиненный «моральный ущерб». Трагикомедийный фарс разыгрывался, гротескно обходя законы жанра; сама же я давно и небезуспешно пыталась прикрыть саваном эти как бы отношения, порвать нитки и сжечь мосточки, да только… я действительно любила его, глупая; любила, прощая все тяжкие, а, увидев после нескольких не-встреч, текла и плыла — от него и к нему навстречу. Он же не поднимал век, сродни среднерусскому Вию: «Я ничего никогда не обещал», — и, в то же время, периодически пил и спал со мной; едва ли можно назвать это «занятиями любовью» — не детские его дозы алкоголя мешали мне дышать, а слово «импотент» было произнесено им самим — впрочем, не без доли ехидства: попробуйте-ка после суточного пития чего-нибудь оч-ч-чень крепенького поддерживать супергеройскую форму! Он и не поддерживал: этим пыталась заняться я, впрочем, безуспешно. Почему я любила его, если даже в постели он ничего толком не мог?