Книга Canto - Пауль Низон

Никогда-никогда я больше не разговаривал с Франческой за все это время, пока мы подрастали, соседские дети, а мы ведь каждый день виделись по дороге в школу.

Содрогаются камни. Дрожат.

Два раза за два дня пришлось снимать комнату, ибо я знаю одну особу, которая всегда меня забывает. Salve Maria.

У Марии нет времени. Марии пора бежать. Марии приходится работать, Мария знает, что она должна делать. Salve Maria.

Я хочу произнести волшебное слово, например: «Сейчас! Да будет!», и чтобы все уличные регулировщики замерли в мечтательных позах, а вытянутые руки, которые обычно управляют потоком машин, отныне неустанно раздирали бы грудь и указывали бы в небо. Пусть так и будет с этими тенорами в мундирах, ведь у них нет своих арий, и в руках нет букетов, они молчаливы и неподвижны.

Ибо, отец мой, фотография на стене, да, фонарь уже горел, я просто этого тогда не заметил.

Если воздух становится таким, что солнце плывет по небу ледяным кристаллом, хотя улицу обрамляют олеандры — розоватые, белые, лиловые, хотя стены сочатся красными потными каплями, что ж, тогда и здесь кроны деревьев становятся прозрачнее, а Капитолий словно оголяется. Над террасами, где давно хранятся груды каменных тел, и по всем улицам — взбирающимся на холмы и спускающимся с холмов — скользит свет этого неба, холодно-пламенеющий, синий — вечный город вздымается всей своей мощью. Огни на Венето зажигаются теперь раньше, и не усидишь уже так долго, читая газету, под скальными дубами у Виллы-Боргезе.

Город день ото дня становится все более осязаемым, со всеми своими силуэтами, которые осязают небо.

Бесконечный вечер. Празднично сияют на шеях у женщин дорогие колье. И Мария.

В ее голосе тает мякоть винограда, огромны ее глаза и нежна рука.

Мария появляется на Венето именно в такие вечера. Когда она произносит мое имя, когда ее голос смывает повседневность и возносит ее, золотя…

И в этот вечер в гондолах плывут лампы из неизменно светящегося камня, в котором сияет теперь ледяной кристалл. И Мария.

Она тает и сияет в отполированном стекле всего своего вида. Огромные глаза с такими черными крапинами, и медовые волосы так высоко зачесаны. И так нежны.

И нежная рука, и голос. И ее смех…

Но у жизни совершенно другой фасон. Ты спотыкаешься о гладкие, как зеркало, рельсы, которых вчера здесь не было. Светофоры и луны болтаются возле тех мест, которые прежде были повседневными и привычными, и бьют светом прямо в глаза, ослепляя среди ясного неба. Как уж сложится. У меня есть зубы, чтобы смеяться; чтобы кусаться, у меня есть челюсти.

У жизни совершенно другой фасон!

Фонарь любви. Ибо всякая любовь начинается под фонарем.

Они встречаются в темноте. Или — они встречаются, а вокруг еще темно или пасмурно, или как-то тускло. И тогда вспыхивает свет, может быть, это любовь, мы не знаем, но им сразу становится все видно.

Пока они стоят и смотрят друг на друга (а любовь, или то, что так именуют, просыпается), пока они смотрят друг на друга, над колоннами их тел вспыхивает свет — кто зажег его? Над ними загорается фонарь, освещая, насколько хватает света, другой, новый мир. Дом, каменную стену в тени деревьев, стол, неважно что: но все это — свидетели, это — будущее место паломничества, священная могила.

Оно останется в воспоминаниях как озаренный светом мир, содрогающийся от звуков дня, находящий усладу в затаенном дыхании, и каждая частица воздуха на вес золота, каждое терпкое дуновение в смеси запахов. Останется как восхитительный мир, в который они вступили.

И то, что они видят, когда нагрянет любовь — это тот круг, который очерчен фонарем. Себя они не видят, сами они в темноте, они — просто темные колонны. Они смотрят в этот ослепительный, невиданный круг, смотрят на эту новую точку их прозрения.

И с того момента они ходят под фонарем, или же фонарь странствует вместе с ними.

А Мария?

Рим осенью, эта волна синевы, омывающая стены, ненасытные тени на коричневом фоне, том фоне, сквозь который скворчат неяркие коптилки вечерних рынков, это неописуемое слияние олеандров и запахов, и духоты от людей в узких переулках — незнакомых, темноволосых, вечерних людей; омнибусами, которые громыхают мимо ограды, за которой выставлены античные памятники, с тряпками на веревках, с детьми; где распахнуты бесчисленные, освещенные теплым светом двери магазинов и мастерских; где Тибр, бегущие воды Тибра под мостами, на которых стоят ангелы; где внезапно сердце замирает, когда чей-то крик пронзает темноту, и вновь — люди, пойманные в ловушку спешки, в петляющих переулках, в лабиринтах гигантской конюшни. Фанфары, фанфары.

Вечер. И все растет ожидание, растет печаль. Пройдешься вот так по улицам: аромат вина и бодрящей, дразнящей кофейной бурды, кучера в безделье дремлют на козлах, подкармливая между делом тощих кляч, клочки сена и конский навоз уже усеяли землю и останутся здесь, когда фиакры на своих высоких осях отправятся в путь и в ночь, а рядом будет по-прежнему булькать вода, капая из ржавой водопроводной трубы, и то, что оставили после себя фиакры, и водянистая улица — все это будет хорошо видно на бархатной коричневой глади.

А в гладильне работают женщины, облачены в белое, и над белым нарядом — усердно-черные волосы, и растут горы влажного белья, такого белоснежного в клубах пара, что у прохожих на улице веки начинают гореть от яркой белизны, а женщины щебечут себе в этих клубах пара, и с клубами пара мечты всей гладильни летят на улицу, куда все ларьки и магазины проливают изнутри свой свет. Вечерняя суета! Вспыхнувшая по всему городу, согревающая.

И ряды домов, они, кажется, застегнулись на все пуговицы, сдержанные, сверху донизу замкнутые, административные здания после конца рабочего дня, но стены и здесь облизаны коричневеющими тенями. А теперь — на широкие бульвары. Свет огней с готовностью проглатывает всё новые и новые, мягко подкатывающие машины, и вода канала блестит от их фар, а под деревьями — парад вечерней элегантности. Весь свет праздно прогуливается, тщеславное показывание себя и смотрение на других, среди киосков, под голубым еще пока небом, в котором бродит ледяной хрусталь. И наконец — фанфары! Фанфары! Появляется Мария на кукольных ножках, идет, смеясь и хмурясь. Salve Maria.

А я в этот вечер, в этом городе, разве я — невысказанное слово? Нет! Я проступаю из уст моей красавицы, ее блеск окутывает меня, ее глаза озаряют меня своим сиянием, надо мною — купол ее волос, на меня веет ароматом ее пальто и ее лица, которое всеми своими чертами безмолвно обращено ко мне, и ее белозубый смех, и уста, и голос, что звучит из уст, мелодия голоса поднимается вверх, потом спадает, того голоса, что рожден здесь, голоса, поющего этот язык.

Голоса с виноградной мелодией. И ее рука с этими ногтями, рука Марии — тоже для меня, здесь:

Пусть мое имя обратится в старейшую таверну на улице, вымощенной булыжником, смиренно-старинное имя, самое бесстрашное из имен. И я подниму бокал прямо в этот небесный вечер и скажу