Книга Ностальгия - Мюррей Бейл

Подобно дегустатору чая в преддверии выбраковки, Джеральд чуть скривился и состроил гримасу.

— Я с родственниками не вижусь. Изо всех сил стараюсь с ними не пересекаться. Терпеть не могу своих дядюшек и их всезнаек-отпрысков. Семейные сборища вгоняют меня в депрессию. Вот, например, один из дядюшек любит трещать пальцами. Другой как завидит девушку, так и норовит ее ущипнуть, — а окружающие считают старого козла душкой. Все мы чем-то неуловимо схожи. В одной комнате с этим балагуром и с новорожденным младенцем просто-таки страшно делается. По крайней мере, мне. По той же причине я терпеть не могу залы вылета в аэропортах и железнодорожные платформы. Толпы людей, схожие лица, одни и те же неприличные слабости; поневоле вспомнишь о смерти или что-то в этом роде.

На двадцать секунд повисло молчание. Леди Памела не сводила глаз с мольберта. Джеральд опустил взгляд на свои руки, жарко покраснел — и принялся яростно раскачиваться на каблуках.

— Мне вас жаль, — громко и отчетливо произнесла миссис Каткарт. — Семья — это все, что у нас есть. Вот погодите, состаритесь — поймете, — зловеще докончила она.

Дуг затоптался на месте.

— Да честное ж слово, парень в чем-то прав.

— Я вас понимаю, — проговорила Луиза. — Все мы по большей части родню не жалуем.

Остальные как по команде повернулись к ней. Вот вам и еще реплика!

Леди Памела, похоже, сосредоточилась на коробке с кистями: порылась внутри, погромыхала содержимым. Развернулась к гостям и, не глядя на них, дала понять, что больше их не держит.

— Довольны? Надеюсь, вы получили столько же удовольствия, сколько и я. Теперь вы все друг про друга знаете, как есть, без прикрас — со всеми, как говорится, бородавками. Я дала вам ваших предков. А они, в свою очередь, расскажут вам о потомках. Понятно? Смекнули? Отлично. Просто замечательно. Пока-пока. Счастливого пути. Вайолет? Ты где, моя милая? Пришли мне открытку.

— Непременно!

Открытку с Ниагарским водопадом.

Пока они загружались в автобус, махая хозяйке (миссис Каткарт: «Большой оригинал эта Памела»; Гвен Кэддок: «А мне она не понравилась»), подкатил следующий, из дверей высыпала целая группа — все высоченные, большеротые, в анораках, и глазами хлопают. Как есть новозеландцы. Киви. Пока-пока!

Джеймс Борелли между тем навестил дядю: живую легенду, можно сказать — топ-топ-топ, тук-тук (следы ботинок, взмахи трости). По всей видимости, есть разница между родственным визитом дома — и в далекой чужой стране. Ощущение такое, словно приходишь засвидетельствовать свое почтение: одно дело — турист, другое — знакомый экспатрианта. Гектора Винсента Фрэнка затянуло в стремительный водоворот 1939-го, что ныне предстает в крапчатом черном-белом цвете, в клубах дыма над разгромленными нефтеперерабатывающими заводами. Но зачем по сей день сидеть в четырех стенах в нетопленой комнатушке в Сохо? Ему было шестьдесят четыре, все зубы на месте, тощий, кожа до кости, сплошь острые углы (колени, локти, нос), как в буквах «L» и «К»: распрямляясь, он пощелкивал и полязгивал, точно складная линейка плотника. До дома доходили самые разные слухи, но дядя Гектор так и не женился. Брился он опасной бритвой, подправляя ее на кожаном ремне: дурной знак!

Борелли поднялся по лестнице над бутербродной.

Почти тотчас же ему пришлось заговорить громче, чем обычно. На противоположной стороне улицы, примерно на той же высоте, вибрировал грохотом стриптиз-бар: пульсация нарастала и затихала; нечто подобное вскорости началось и за смежной стеной, под аккомпанемент топота и свистков. Как только один источник шума смолкал, тут же «включался» второй. В придачу в тесной комнатушке дядины лицо и плечи омывал неаппетитный красновато-коричневый отсвет от мигающей неоновой вывески напротив: «У ФРЕДДИ — ШОУ ЧТО НАДО!»

— Думается мне, в аду оно примерно так же, — прокомментировал дядя.

Он лежал в постели.

Борелли повесил трость на спинку стула.

— У меня тоже такая есть. Дай-ка глянуть. Похожи — один в один, если не ошибаюсь. Занятно… Ну, как поживаешь-то?

Борелли присел на стул.

— Да неплохо.

— Вижу. Истинный стоик. А как там моя прелестная сестри-и-ца? Когда ж это она в последний раз приезжала? Шесть лет назад? Ну, как мать-то?

Австралийский акцент по-прежнему ощущался. Слова, внезапно выдохшись, повисали в воздухе. Или, как казалось Борелли, выскакивали из ниоткуда, подавая знаки. Едва различимая гнусавость никуда не делась: ветер пустыни «смазывал» английскую скороговорку.

Такого рода голосовые настройки необходимы, чтобы сбавить треклятую скорость слов на широких просторах пустынной «А'стральи». Иначе слова путешествуют слишком быстро. Сходная речевая «смазанность» развилась в Соединенных Штатах Америки. По контрасту кажется, будто британцы произносят звуки столь отчетливо, чтобы постичь влажность, изгороди, отсыревшие стены и проулки, равно как и бессчетные слова, которыми пользовались их предшественники…

— Явная вероятность, — кивнул дядя. — Я шел примерно в том же направлении. Не берусь утверждать, что из этого следует, будто великие умы мыслят сходным образом, но нас же не световые годы разделяют. Всегда любопытно обнаружить, что кто-то думает примерно так же, как и ты. С другой стороны, мы с тобой — родная кровь.

Действительно: мелкие черты напротив словно драпировали лицо матери Борелли; маска, что тут и там смялась и утратила форму. Нижние веки и шея сделались дряблыми. Смутно ощущаемая властная сила заключалась в фамильной лобной кости, в ее ширине и покатости. Наследственные тени вокруг глаз делали старикана похожим на настороженного орла, а матери Борелли придавали вид скорбно-побитый. По мере того как текли минуты, проявлялись и другие мелкие «улики».

В профиль дядин нос был в точности как у Борелли. А на затылке топорщились два-три некогда темных завитка.

— Ты давно в постели?

— Вот уж многие годы.

— Я имею в виду, сегодня.

— Это мой рабочий стол, — зевнул маститый старец. — Я увяз по уши. И чем больше раскапываю, тем больше запутываюсь. Кажется, совсем близко подобрался, только протяни руку, и тут, фью! — ты еще дальше, чем был. То и дело открываются новые грани. Усердие и настойчивость — вот все, что нужно. Никакого тебе роздыху, никаких выходных. Одна работа.

По правде сказать, на постели валялось несколько девчачьих журналов, и тут же — «Анатомия меланхолии»[54]и новый арабский словарь с вытисненными на обложке полумесяцами цвета слоновой кости. Рядом лежал красного цвета томик в мягкой обложке: «Новая теория зрительного восприятия» Дана; по иронии судьбы, из него торчала лупа. И еще — Коран, и блокноты, и клочки зеленой бумаги; а у подушки — латунный бинокль.

Борелли взял в руки «Тысячу и одну ночь» — и отложил в сторону.