Книга Жители ноосферы. Роман-триптих - Елена Сафронова

Раз Всеволод попал в эпицентр запоя, бушевавшего на всем этаже общаги шестой день. Он включился в этот процесс со всем размахом русских просторов над волжской кручей, и сколько-то земного заунывного времени утекло сквозь него, пока душа поэта пребывала в эйфории. Во сне — смутно помнилось ему — она, белея одеждой, подходила, склонялась прямо к горячему влажному лбу, трогала его сквозняковой ладонью, шептала обнадеживающие слова — и поутру Всеволод лежал без движения, но со счастливой улыбкой на лице, хваля себя, что нашел верную дорогу к мудрости. Приехав с той сессии, полдня кружил, как заговоренный, возле заветной скамейки. Изредка он поднимал ногу в дерзком порыве вперед — но что-то его тормозило, словно подошвы ботинок внезапно пропитывались цепким клеем. «И смерть стоит, и тень ее колеблет, Она молчит и, без сомненья, медлит», — повторял он сам за собой, в утешение. Медлил, потому что знака (Знака!) ему еще не подавали. А литинститут подходил для Всеволода Савинского к концу. Оставалось всего ничего — полгода до отчетной весны и дипломного лета.

Десятого октября того года бабье лето задержалось на улицах Волжанска, дуря молодые головы. Золото каштанов бесстыдно шуршало под ногами, а в воздухе носился аромат зрелого вина. Это был прелесть какой удачный день для дружеской пирушки на пленэре! Если б он еще не выпал на четверг, редакция «Вечернего Волжанска» в полном составе переместилась бы в пригородную рощицу с мангалами, водкой и гитарами, дабы пропить от души звезду «Вечерки» Севку Савинского. Но ввиду сдачи номера гуляшку в полную силу оставили на субботу.

Однако ж по редакции с утра шкодливо разгуливало лихорадочно-приподнятое настроение. Чуть пропищало по российскому радио шесть часов вечера — а уж товарищи по работе обнесли стол Савинского своими столами, прозрачно намекая: пора! «Покой» накрыли старыми номерами газет, на журналистскую скатерть вывалили кромсанную крупными ломтями колбасу, остывшую вареную картошку, сыр, селедку, девочки из отдела информации выставили домашние салаты — и жизнь показалась виновнику торжества немудрящим и истинным раем, когда из потайных мест возникли бутылки водки и пива.

Гуляли долго, перебрали все тосты мира. Рядом с Всеволодом сидела кокетничала корректорша Эвелина — жеманная, как ее имя, но далеко не такая красивая. Она усердно оттопыривала мизинчик, когда подбирала закуску с общей тарелки, и морщилась, если кто-то из журналистов отпускал крепкое словцо. И все время подкладывала Севке «вкусненького»:

— Севочка, давай я тебе вкусненького положу! Севочка, селедка вкусненькая! Севочка, а сыр с колбаской знаешь как вкусненько? Давай бутербродик сделаю!..

Эвелина очень хотела замуж. Плотная, с большой попой и крепкими плечами, широкоскулая и склонная к бантикам-рюшечкам, она не пользовалась ошеломительным успехом у мужиков редакции, да и полосы вычитывала не шибко грамотно. Всеволод всегда относился к ней слегка иронически и в будни редко перекидывался словами. Но сегодня она оттеснила пышными бедрами от Севки весь информационный цветник, прижалась к парню выпуклым боком и упорно ухаживала, не обращая внимания на ревнивые смешки других девушек. Севка в эйфории тридцатого дня рождения перевалил некий условный предел, почуял у левого плеча облако жасминного аромата, и ему внезапно понравились духи Эвелины. Он повернулся к ней и заново рассмотрел: какой отменный у Эвелины цвет лица безо всякой пудры, как хороши сейчас ее круглые коровьи глаза с поволокой, как идет ей имидж «купеческой дочки» с картины Кустодиева и облегающее белое платье.

Севку затуманило. Широкое лицо Эвелины несколько раз промелькнуло перед ним солнцем в тучах, и единожды он поймал себя на том, что сжимает в ладонях круглые запястья корректорши и умоляет ее:

— Нет, скажи! Сейчас скажи! Потом будет поздно! Завтра придет другой день! — а она уж не кокетничала, а хныкала и пыталась вырваться.

Опомнившись, Севка отпустил «возлюбленную», и она, освобождено охнув, тут же принялась массировать кисти рук. Потом она исчезла из поля зрения пьяного поэта. Гулянка кончилась, но в кармане его оказался листок, на котором жирным ученическим почерком был выведен адрес: улица Достоевского, дом 10, квартира 31. Домашний адрес Эвелины!

Севка очутился на улице, один — постоял, обнимая фонарь, и побежал куда-то, думая, что бежит к улице Достоевского. Несколько раз навстречу ему из темноты выплывали женские фигуры, и он радостно кидался к ним с объятиями. Нетрезвая память отказывалась хранить слова, которыми его награждали перепуганные дамы. Впереди мелькнула белая тень, и Севка прибавил газу, думая, что это Эвелина в своем обтягивающем платье. Тень обернулась пенсионером в светло-серой куртке, Севка долго путано извинялся, а затем хлопнул себя по лбу и изругал матерно: ведь на улице холодно, Эвелина не может уйти в одном платье! Поверх платья у нее что-то было… пальто… куртка… но какого цвета? Севка сверил адрес на записке с табличкой на стене ближайшего дома и удостоверился, что находится в микрорайоне Мирный, и к Федору Михайловичу на поклон идти пехом полчаса в обратную сторону. Пошел, решил сократить путь, углубился во дворы, тьмою, теснотой и вонью напоминавшие прямую кишку, пару раз растянулся…

Хмель сошел с Всеволода, когда он полулежал на какой-то горизонтальной поверхности в неудобной позе. «Дошел!» — возликовал поэт и огляделся. Но вокруг были не поздние сталинки улицы Достоевского, а контуры каких-то мучительно знакомых пятиэтажек… Подобрав под себя ноги, Севка выпрямился — и узнал пустырь на улице Трактористов, отстоящий от «писательского» района на целый час пешего пути. Он сидел на «своей» скамейке. Во все глаза пялился на пустырь, дышал ночным озоном, слегка дрожал после выпитого — но никогда еще его голова не была столь ясна, а сердце столь спокойно и ликующе. Знак был подан! Ведь Эвелина не случайно вырядилась в белое! Она об этом не подозревала, но тот, кто утром, при сборах на работу, протянул ее руку к белому платью, точно ведал, что настал час открыть Савинскому глаза на тайну его предназначения. Мудрость была совсем близко.

Он протянул руку и схватился за воздух. Встал на ноги и поразился их пружинящей бодрости. Он легко зашагал прочь от черты-скамейки в темноту, чреватую величайшим открытием. Он напрягал зрение — и увидел в клубах мрака другую белую фигуру. Высокая, выше «баскетбольного» Всеволода, выше телефонных столбов и крыш «хрущевок», она спешила к Севке, она тоже протягивала руки, и в ее призрачных ладонях трепетало бледное пламя заветного познания… Она готова была поделиться с Савинским всем, что знала. Она шла навстречу, и теперь уже у нее появилось лицо, знакомое, словно виденное в яслях Господа Бога.

— Иди ко мне! — позвала она, и Всеволод обрадованно зашагал, постепенно переходя на бег. Мудрость в том, что жизни тут надо предпочесть жизнь вот за этой черной завесой. Черные ворота гостеприимно открываются! Сколько лет потрачено впустую, оставив по себе разве что стихи-предощущения!

— Мудрость даром! — провозгласил Всеволод на весь пустырь, на весь Волжанск, на всю свою непутевую житуху.

В балке, не видном от города, шобла тинейджеров после водки пила портвейн. Они бы взяли еще водки, но общественного достояния хватило лишь на тошнотную «Анапу» в унылом «огнетушителе» 0,7, которым травились еще отцы их и деды.