Книга Резервисты - Егор Лосев

Первооткрывателем довелось стать ни много ни мало арабскому депутату кнессета. Взвод тогда успокаивал очередную демонстрацию палестинцев, возмущенных сносом домов в Рафиахе. Ситуация осложнялась тем, что депутат с целой командой правозащитников старательно провоцировали и без того взвинченный народ. Хусам стоял вместе со всеми в цепи и отстреливал в толпу гранаты со слезоточивым газом, когда демонстранты забрасывали солдат камнями. В какой-то момент дистанция сократилась. Депутат, вглядевшись, понял, что перед ним друз, и что-то проорал на арабском. Никто так и не узнал, что он сказал, однако улыбка Хусама будто примерзла к лицу, это был верный признак затлевшего фитиля. Следующая газовая граната попала точно в лицо парламентарию. Скандал поднялся страшный, хорошо хоть депутат выжил. После следствия суд отправил Хусама на месяц в армейскую тюрягу, создав тем самым опасный прецедент. Ребята в роте единогласно решили, что суд продешевил, за месяц тюрьмы многие были готовы разбить депутату морду. В тюрьме недоумок надзиратель ругнул Хусама по матери. Друзы свято чтят родителей, поэтому надзиратель поехал в больницу со сломанной в двух местах челюстью, а Хусам вернулся только через четыре месяца. Следующий инцидент произошел за ужином в столовой. Во время горячего спора о политике с каптершиком Бомба быстро исчерпал «конвенциональные» аргументы, и фитиль задымил. Свою точку зрения он защитил, ударив оппонента кувшином с компотом по голове. Облитый спорщик воспользовался «помощью зала», пехота тоже вступились за своего. «Товарищеский матч» плавно перешел на «губу», где Лexa две недели переводил Хусаму песню Высоцкого «Честь шахматной короны». Фраза: «Если он меня прикончит матом, так я его — через бедро с захватом, или — ход конем — по голове!» очень напоминала произошедший случай.

После этого Бомба прошел повторную медкомиссию и был «списан на берег», а заодно получил свою замечательную кличку. Собственно, с такой биографией Хусам вполне мог комиссоваться и выйти на гражданку, но не тут-то было. Бомба родился и вырос в друзской деревне Усофие, где в армии испокон веков служили все мужчины, а если не в армии, то в крайнем случае в полиции или в пограничной страже. Совсем убогие и инвалиды шли в пожарную охрану. Так что дома его не пустили бы на порог.

Главный прапорщик как раз искал солдата посмекалистей, заменить демобилизовавшегося заместителя. Бомба согласился на новую должность, правда, со смекалкой у него было туго. Соображал он медленно, придерживаясь мнения, что приказы не обсуждаются, а выполняются, и без лишних вопросов.

Для начала он заправил дизельный «Форд» прапора бензином вместо солярки. Помпотех, длинный, нескладный сверхсрочник по кличке Дыня, реанимировавший «Форд», обиделся и долго называл Бомбу не иначе как «муденышем». На вопрос, почему такая интересная кличка, Дыня ответил, что на полного мудака он все же не тянет, не то что кретин из второго взвода, умудрившийся заправить БТР питьевой водой.

Потом Бомба покрасил кабинет подполковника. По какому недоразумению краска в банке оказалась черной, история умалчивает, но приказы, как известно, не обсуждаются.

После двадцати пяти лет службы мало что могло удивить Главного прапорщика, и постепенно они притерлись, хотя полного доверия Бомба так и не заслужил.

В полутьме палатки уже валялись на койках несколько человек. Все трое тоже растянулись, разминая затекшие в автобусе мышцы.

— Хевре (снайпер — ивр.), — Томер приподнялся на локте, — нас вроде опять в рейд посылают, может, даже завтра.

Подруга Томера служила секретаршей у какой-то большой шишки в штабе округа, так что информация, скорее всего, была достоверной.

Пулеметчик — эфиоп Абеба сонно пробормотал:

— Куда рейд?

— Куда, куда! — огрызнулся Томер. — На Северный полюс!

Наконец в палатку заглянул взводный Цвика и выгнал всех строиться.

Батальон топтался на плацу, утыканном по периметру флагами. Пацаны натягивали береты на стриженые головы, матеря шепотком организаторов этого гадского мероприятия. Позади трибуны Генка о чем-то спорил с Бомбой, крутя пальцем у виска и тыкая в установленную рядом стереосистему. Батальон уже вытянулся в три шеренги, когда ротный заорал:

— Генади! Канес ле шура! (Геннадий, встань в строй! — ивр.)

Крокодил последний раз постучал кулаком по лбу и, пожав плечами, занял свое место между Серым и Абебой. На левом фланге строилась саперная рота. Командир одного из взводов Моти был Лехиным соседом по двору. Моти напоминал цаплю, такой же высокий и сутулый. Ему стукнуло целых двадцать пять лет, и на гражданке лейтенанта ждала невеста. В армию он попал после института по какой-то туманной специальности. Приколы девятнадцатилетних подчиненных его порядком раздражали. Вот и сейчас один уже рассказывал что-то, а весь строй посмеивался.

На подобных мероприятиях кто-нибудь всегда перегревался и падал в обморок. Поэтому позади под тенью хилого эвкалипта дежурил санитар Адар.

Главный прапорщик материализовался словно из воздуха: идеально сидящая форма, до зеркального блеска надраенные ботинки, густые усы, воинственно торчащие в стороны. Первые ряды сразу подтянулись и притихли, ежась под суровым взглядом. Прапор оглядел строй, постукал пальцем по микрофону, удовлетворенно вслушался и произнес:

— Ахат, штаим… ахат, штаим… (Раз, два, раз, два… — ивр.)

Спустившись, он подозрительно уставился на скучающего у стереосистемы Бомбу. Тот втянул живот, подлил серьезности в несмываемую улыбку и наконец изобразил лицом: «Не извольте сумлеваться, ваше бродие!»

Солнце вскарабкалось в зенит, как старый угрюмый король на трон, будто поерзало там, усаживаясь поудобнее, и запалило в полную силу.

На трибуне появился комбат. Позади толпилась генеральская свита. Прапорщик рявкнул:

— Амод дом!!! (Смирно! — ивр.)

Строй вытянулся и застыл.

Комбат заговорил. Солнце медленно накаляло воздух. Кант берета обручем сжимал голову, капли пота срывались с кончика носа на ботинки и, казалось, шипели на них, как на сковородке. Лexa даже не пытался вслушиваться, чувствуя, что плавится.

% «Подполковник у нас что надо, — думал он. — Слуга царю, отец солдатам». Хоть низенький, плешивый, с пузом, а на операциях бегает, как молодой. Свой мужик. Закончил бы только поскорей этот трындеж!»

После комбата к микрофону подошел генерал. Прапорщик скомандовал:

— Амод ноах! (Вольно! — ивр.)

Ряды слегка расслабились. В отличие от комбата четкий генеральский речитатив выбрасывал слова размеренными очередями крупнокалиберного пулемета. Отдельные фразы проникали в кипящий от жары мозг:

Благодарность за умелые действия… проявленное мужество… Особо отметить… уничтожение террористов, совершивших нападение… не удалось предотвратить… трагические последствия теракта…

При слове «теракт» Алексей поежился, а Серый потер пожелтевший синяк на скуле.