Книга Деметра - Андрей Ливадный

Только это уже ничего не меняло…

* * *

Наутро, на плацу, Антона вывели перед строем. Половина кадетов военизированной государственной школы после ночных учений носила разноцветные несмываемые отметины на разных участках тела, но проступок Антона был гораздо более тяжким, чем простое поражение в учебном бою.

Он проявил милосердие к противнику.

Лейтенант Войнич, заложив за спину жилистые, загорелые руки, прохаживался перед строем, сверля вытянувшихся в струнку кадетов тяжелым взглядом из-под нахмуренных бровей.

Эти замершие перед ним худосочные дети, возраст которых варьировался от пятнадцати до семнадцати лет, призваны были стать солдатами. Причем не просто бойцами рядового подразделения, а элитой. Поэтому, как справедливо полагал лейтенант, на собственной шкуре вынесший все тяготы борьбы за существование, в них не могло и не должно было быть ничего, что можно определить словом «чувство». Единственное стремление, которое допускала армейская философия, — это быть лучшим среди других и уничтожить как можно больше врагов.

В условиях протекающей сотни лет жесточайшей борьбы это, по мнению Войнича, было самым лучшим уделом для тех, кто, бледнея, стоял сейчас перед ним.

— Кадет Дана Стриженова, два шага вперед! — отрывисто скомандовал он.

По вымощенному каменными плитами плацу отчетливо пророкотали шаги. Звук отразился от вертикальных стен каменного колодца внутреннего дворика и боязливо затих.

— Вот перед вами кадет, который проявил себя наилучшим образом во время вчерашних учений, — обратился он к строю. — А это, — холодный, немигающий взгляд лейтенанта нашел Антона, — это наихудший, виденный мной за последние годы образчик тупоумия и слюнтяйства!

Антон невольно съежился. В этот момент ему хотелось только одного — провалиться сквозь каменные плиты плаца.

— Кадет Стриженова, перечисли основные уловки, используемые противником! — приказал лейтенант.

— Маскировка под окружающий ландшафт, выкапывание глубоких нор-укрытий с несколькими выходами, подражание человеческим голосам, — звонко отчеканила Дана.

— Отлично, кадет. С этого дня вы будете командовать отделением вместо этого слюнтяя! Встать в строй!

Он повернулся к Антону и угрожающе спросил:

— Ты, инсектовский недоносок, ты слышал, что только что сказал твой боевой товарищ?

— Так точно… — вскинув голову, ответил Антон. — Одной из основных уловок противника является подражание человеческим голосам.

— Ты знал об этом?

— Так точно.

— Так какого же ты поперся туда? — не выдержал лейтенант. — Или ты думал, что совершишь благородный поступок? Так? Знал, что идет лишь учебный бой? — лицо лейтенанта побагровело. — А знаешь ты, сопляк, почему у тебя есть возможность палить по своим товарищам шариками с краской? Потому что там, — он сделал гневный, неопределенный жест в сторону скрытого толстыми стенами школы горизонта, — там ради этого умирают люди! Настоящие солдаты, гораздо более достойные жить, чем ты!

Лейтенант прошел перед строем, со злостью глядя в детские лица.

— Тот, кто считает поступок кадета Велюрова достойным подражания, — шаг вперед!

Никто даже не шелохнулся. Антон знал, о чем они сейчас думают. Каждый молча радовался, что не он стоит перед строем.

— Хорошо. Значит, дураков больше нет, и вы все получили еще один шанс выжить в своем первом настоящем бою, — сделал вывод командир учебного взвода. Он повернулся к Антону и добавил:

— А ты, кадет, запомни, что тут, на последней ступени обучения, никого больше не интересует твой ай-кью, так что можешь взять все заработанные в начальной школе очки и утопить их в параше. Тут учат не думать, а жить! Ты понял меня, кадет?

— Так точно! — деревянным голосом отчеканил Антон.

— Встать в строй!

Он сделал два размашистых уставных шага, до боли впечатывая подошвы в гулкие каменные плиты, одновременно чувствуя, что ненавидит их всех: и Дану, и лейтенанта, и весь этот молчаливый, безропотный строй… а больше всего он ненавидел себя. Почему он терпит такое издевательство над собой? Почему не взбунтуется против царящих тут бесчеловечных правил?

К сожалению, подсознательно Антон знал ответ на этот вопрос. Все происходило именно так не потому, что он оказался труслив и малодушен, а только из-за того, что лейтенант Войнич был прав. Ненависть, осторожность и профессионализм — вот то, что еще позволяло горстке людей цепляться за стены Города в страшном враждебном мире…

* * *

Вечером, несмотря на провинность, Антона, как обычно, в числе других старших кадетов отпустили в Город.

Черная униформа, ладно подогнанная к тренированному, поджарому телу семнадцатилетнего юноши, была не просто одеждой, а своеобразным знаком кастовой принадлежности вне зависимости от того, что он еще не получил офицерского звания, люди на улицах инстинктивно уступали ему дорогу, и это были те капли бальзама, что немного притупляли его ноющую душевную боль.

Антон шел по знакомым улицам, никуда не торопясь, без цели и без особых желаний. Для молодого человека его лет это было редкое состояние.

Летний вечер постепенно сгущался, обволакивая дома теплыми, прозрачными сумерками, которые несли в себе сладковатые флюиды запахов от зацветающих парков. Город казался спокойным, умиротворенным и не таким безобразным, как осенью или ранней весной, когда к иззубренным руинам нежилых кварталов обычно добавлялись грязь, пронзительный холод, гонимый ветром мусор и воздетые к небу голые ветви деревьев.

Антон свернул с широкой улицы и внезапно оказался у осыпавшихся от времени ворот. Из бетонной арки, которую когда-то украшал барельеф, сейчас торчали ржавые прутья арматуры. Уходившая в сумеречные глубины аллея была покрыта перегнившими листьями и копившимся тут годами мусором.

Антон вошел под сень старых деревьев и огляделся. Заметив покосившуюся скамейку, возле которой чудом сохранилась потемневшая пластиковая пасть городского утилизатора, выполненная в форме вычурной головы какого-то неизвестного ему животного, он сел и закурил, откинувшись на высокую спинку.

Ему внезапно вспомнился тот холодный, пронзительно-ясный осенний день, когда в таком же старом парке он убежал из-под надзора Тети Сержанта…

Собственно, от серой замшелой стены, где его нашла Дана, и начинался реальный отсчет памяти Антона. Глубже была лишь сумеречная пустота, к которой его сознание патологически боялось даже прикоснуться.

Дана… С этим именем так или иначе были связаны все шесть долгих мучительных лет, что содержала в себе его память.

Она была первой из группы молчаливых не по годам серьезных, худых детей, кто вообще проявил какой-то интерес к внезапно появившемуся среди них новичку.

Все они были сиротами, принятыми на воспитание в государственную военную школу. У каждого была своя трагичная, переломанная войной судьба, и только Антон хранил в своем сознании звенящую, пугающую и болезненную пустоту. Отсутствие прошлого пугало его до тошноты. Возможно, поэтому его память так четко запечатлела в себе тот миг, словно обрадовавшись возможности заполнить царящий в ней вакуум…