Книга Остров Южный Камуи - Нисимура Кетаро

— Господин Сакакибара, не так ли?

При этом вопросе юноша поднял голову. Может быть, оттого, что в зале было темно, лицо его казалось неестественно белым, но в потупленных глазах пряталась усмешка.

— Я из районного управления полиции Сибуя, — начал было Тагути, на что его собеседник, будто забегая вперёд, сразу бросил:

— Я сразу понял, что вы из полиции. Может, от инспектора или от полицейского пахнет по-особому?

— Может быть. Я внимания не обращал.

— А навозные жуки сами вони и не чувствуют.

— Что, не любишь полицию?

— Не очень-то. Строят из себя защитников справедливости. Объясняются всё таким официозным языком. А стоит только пойти против системы, совершить какое-нибудь пустячное нарушение, как уже все разговоры о справедливости отброшены — и тебя прессуют вовсю. Я сам участвовал в демонстрации протеста против визита Сато в Америку- так потом неделю отсидел.

— Ну-ну! — хмыкнул Тагути.

На это Сакакибара с ироничной усмешкой заметил:

— Ну чего вы строите такое несчастное лицо? Вы ж небось пришли меня допрашивать насчёт той убитой девушки? С того и начинайте.

— Пожалуй, так и есть.

Обернувшись к стойке, Тагути заказал пива. Он нахмурился в задумчивости — меж бровей пролегла складка. Однако, когда он снова повернулся к юному поэту, на лице уже светилась приветливая улыбка.

— Вообще-то встреча с тобой имеет прямое отношение к делу. Само дело мне интересно, значит, и ты тоже интересен, и встреча наша имеет смысл, если учесть, какой ты человек.

— Какой же?

— Ну, если судить по моему двадцатилетнему опыту работы в уголовном розыске, вот такие ироничные типы, как ты, на самом деле очень простодушны и непосредственны. Только они стыдятся своей непосредственности и норовят напялить маску циничного злодея или ироничного скептика.

— Значит, вы считаете, что я такой непосредственный? — слегка усмехнулся Сакакибара. Смех у него была какой-то женственный. Тагути обратил внимание, что и пальцы у юноши были длинные, тонкие, женственные — под стать его смеху. Пальцы, в которых чувствовалось изящество.

— Что же, двадцать лет работы вам такой нелепый примитивный взгляд на людей привили? — саркастически ухмыльнулся Сакакибара. — Человек — существо сложное. О нём вот так наотмашь, по первому впечатлению судить нельзя. А если у вас такая примитивная психология, то хоть бы и в нынешнем вашем расследовании вы никогда преступника не поймаете.

— Ты так говоришь, будто преступник тебе знаком, — заметил Тагути, откинувшись на стуле, и пристально посмотрел на собеседника.

Из-под лиловой рубашки виднелась впалая грудь. Губы были тонкие. В целом молодой человек производил впечатление натуры утончённой, нервической, и к тому же от него веяло каким-то холодком.

Сакакибара поставил бокал на стол, достал из кармана рубашки мятую сигарету, неторопливо её расправил и поднёс ко рту.

— Я не то чтобы знаю преступника, но знаю кое-что про обстоятельства дела…

5

Тагути отпил пива. Оно было тёплое и невкусное.

— Вот мы и хотели кое-что выяснить насчёт этих обстоятельств и уже выяснили, — сказал он, отставив кружку. — Значит, так. Задушена девица из турецкой бани. Зовут Кадзуко Ватанабэ. Возраст — двадцать один год. Была на ночном дежурстве. У неё два близких человека, мужчины. Один, владелец бумажной мастерской, должен был на ней жениться. Другой ты. Есть ещё какие-то дополнительные сведения, которые надо знать следствию?

— Вы самого главного не знаете.

— Да?

— Вам известно, что самое главное при расследовании убийства? — вызывающе взглянул на Тагути юноша.

Тот непроизвольно усмехнулся. Похоже, этот щенок всерьёз собирается учить его, ветерана с двадцатилетним опытом, азам сыскной премудрости. Хорошо, что рядом нет инспектора Судзуки. Если бы он был здесь, наверное, не на шутку бы рассердился.

— Мотив! — изрёк Сакакибара, затушив окурок в пепельнице.

— Мотив? — ухмыльнулся Тагути. — Ну, это и ребёнок знает, что мотив тут важен.

— Но истинной важности его вы всё равно не понимаете. Например, закололи кого-то ножом. Ведь существенная должна быть разница, если это обезумевшая от ревности женщина заколола мужчину или просто какой-то придурок без всякого смысла пырнул. В первом случае там, очевидно, есть и ненависть, и даже любовь.

Только вы, сыщики, этой существенной разницы не понимаете. Для вас удушение — всегда просто «удушение». А то, что при этом вся суть преступления ускользает, вам наплевать.

— Ну, и как ты полагаешь: что послужило мотивом данного преступления?

— В данном случае никакого мотива вообще нет. В этом и есть его особенность, — хихикнул Сакакибара, состроив многозначительную гримасу.

— Нет мотива? — невозмутимо переспросил Тагути.

— Вот именно. Если считать, что мотив отражает лицо преступления, то в данном случае его нет. Потому-то вряд ли вам удастся поймать убийцу.

— Вот как? — усмехнулся Тагути. — На тебя, вроде, и сердиться бессмысленно. Простая душа — что с тебя взять…

— Но потом-то будет не до смеху. Преступника вы не поймаете — газеты начнут трубить о бессилии полиции…

— Спасибо тебе за беспокойство, только не лучше ли тебе больше о себе беспокоиться?

— Вы хотите сказать, что я в списке подозреваемых?

— Не ты один.

— Значит, я и тот владелец бумажной мастерской?

— С ним мы до тебя встречались.

— Это вы напрасно, — снова ухмыльнулся Сакакибара. — Он мухи не обидит. У него и смелости не хватило бы, и мотива никакого нет. Он ведь всерьёз собирался на ней жениться.

— А ты сам?

— Если бы у меня был мотив, было бы интересно, но, к сожалению, тоже нет.

— Ты разве не испытывал к убитой особых, скажем, чувств?

— Вот уж бесцеремонное и грубое суждение. Сразу видно сыщика, — пожал плечами Сакакибара. — Верно, я её любил. Но не в том низменном смысле, какой вы имеете в виду. Только в смысле поэтическом, духовном.

— Значит, в поэтическом?

— Да. И значит, я любил не её одну. Я люблю всех тех девушек, что работают в этом ли захудалом баре, в других ли распивочных! Все они по-своему несчастны, но все такие чистосердечные, такие милые! Уж куда более женственные, чем все эти знаменитости и богачки с их вечными капризами и претензиями. Вот я слушаю их рассказы о всяческих злоключениях и, чтобы как-то их вознаградить, пишу им какие ни есть стихи. Знаете, как сказал Бодлер: «Женщины — рабыни музы; поэт — раб женщин».

— То есть, значит, они и сами кому-то принадлежат, и владеют кем-то?