Книга Ментальная карта и национальный миф - Виталий Владимирович Аверьянов

Самая большая сложность, вероятно, в том, что коды не просто присутствуют в нашей культуре как некие константы, они активно вторгаются в реальную жизнь, как семена вторгаются в почву, прорастая в новых поколениях и превращаясь, по евангельской притче, в «горчичные деревья».

Воистину, по слову поэта, «умом Россию не понять…». Постижение наших кодов в их целокупности, в их органической связности и симфоничности, по-видимому, и должно было начаться в мифопоэтической, исповедальной, сказово-метафорической форме, через сердечное созерцание первообразов русской жизни. Поэтому не случайно импульс нашим поискам пришел не из философского трактата, а из остросюжетной «Таблицы Агеева».

Нельзя сказать, чтобы у этих усилий совсем не было предшественников. Если взглянуть на коды культур-цивилизаций с точки зрения методологии, вспоминается Освальд Шпенглер, который в своем «Закате Европы» нарисовал потрясающую картину воплощения глубинных «прасимволов», «прафеноменов» – причем, как подчеркивал Шпенглер, выбор символа в каждой пробуждающейся душе (и культуре) глубоко своеобразен. (Здесь даже, добавим от себя, имеет место и не совсем «выбор», но об этом позднее.)

И в этом пункте кроется резкое отличие прафеномена, понятия, восходящего к Гете и перекликающегося с «энтелехией» Аристотеля, от «архетипов» Юнга. Юнг, притом что сам термин «архетип» он взял у греков зрелого эллинизма, неоплатоников и отцов Церкви, психологизировал проблему «первообразов», населяя ими индивидуальное и коллективное бессознательное. Дело было представлено так, что одни и те же «врожденные идеи» воспроизводятся во всех народах, подобно «бродячим сюжетам» или техническим изобретениям. Но психологизация не пошла «архетипам» на пользу, превратив их в наукообразный миф, ставший на службу интернациональной коммерческой секте психоаналитиков. Хотя и сделала этот термин очень модным в XX веке, употребляемым к месту и не к месту. Психоаналитики вообще, начиная еще с Фрейда, пытались «наложить лапу» на науки о культуре, и им это, к великому сожалению, во многом удалось[44].

Коды цивилизации, которые создают ее лицо, те самые, которые ищут мыслители Изборского клуба, гораздо ближе к представлениям о символах у Флоренского, Лосева, Ивана Ильина, чем к юнгианским архетипам. За кодами-прообразами проглядывают не машиноподобные «структуры психики» и не оккультно-спиритическая гальванизация трупов языческих божеств, а живые лики родоначальников, предтеч, зачинателей культуры. В прафеноменах эти прототипы-родоначальники воспроизводят себя в потомках и продолжателях. Они не просто отражаются в следующих поколениях, они «действуют» в нас.

Именно об этом говорил Гете, дискутируя с Шопенгауэром: «Свет, по-вашему, существует лишь постольку, поскольку Вы его видите? Нет! Вас бы не было, если бы свет Вас не видел…» Эта мысль очень близка и Проханову, когда тот говорит о коде Херсонеса: не Русь избрала православие, а православие избрало Русь как свою обитель и Владимира Крестителя как свое орудие. Не мы воспроизводим коды, коды сами созерцают нас и затем воспроизводятся в нас, давая тем самым продолжение жизни всей цивилизации[45].

В чем же тайна кодов, в чем секрет их жизненной силы?

В XX веке вошло в обиход сопоставление биологической и социальной наследственности. Действительно, делимость молекулы ДНК (так называемую репродуктивность) можно уподобить в обществе и культуре трансляции опыта по цепочкам «авторитет – последователь», «учитель – ученик», «родитель – ребенок». То, что в биологии называют генотипом (генокодом), легко уподобить наследию как закодированной в культуре сумме передаваемого знания. Выдающийся советский культуролог М.К. Петров разработал специальную теорию «социокода». Согласно этой теории, в социокоде аналогом гена выступает знак, в котором и кодируется вся социальная наследственность. Если в традиционном обществе социокод помещался в мифе и передавался через ритуал, танец, легенду и т. п., то в современном обществе на место мифа стала наука.

Однако главный секрет цивилизационного кода заключался все же не в том жанре, в котором он «упаковывался» и передавался, а в самом мастере-носителе кода. Передаются, говорил Иван Ильин в «Аксиомах религиозного опыта», не столько сами принципы и смыслы, сколько «строение внутреннего духовного акта» – иными словами, важнее то, как строится опыт: походка, ухватка, стиль носителя опыта.

Еще Павел Флоренский писал по этому поводу: «В области физической, телесной никто не может родиться сам собою, как и в области духовной никто не приобретает духовной жизни собственными усилиями, без духовного руководства, без духовного отечества. (…) Если биологи говорят о непрерывности зародышевой плазмы, а в аскетике утверждается непрерывность начала духовной жизни, идущего от духовного предка к его духовному потомству, то в истории мысли мы можем говорить о единстве философской закваски». Поэтому-то, считал Флоренский, образы, категории духовного ведения более прочны, ценны и богаты, чем понятия этики или психологии[46].

Коды – это та тайна, которая передается от духовного отца к его духовным детям, это тайна посвящения, инициации. Поэтому необходим контакт с «человеком-архетипом» (выражение философа Д. Зильбермана). Или, как прозревал востоковед Семенцов, «вместе с истиной учитель передает ученику самого себя»[47]. Вот эта передача себя, запечатление глубинного образа учителя, «приложившегося» к вечности, и есть цивилизационный код в предельном приближении к его сути.

Само понятие «код», и об этом уже писали авторы «Изборского клуба», бросает на исследуемую нами энергию преемств отсвет какой-то искусственности, обезличенности, может быть, даже мертвенности. Тем не менее, характеризуя эту историческую энергию как коды, мы не «культурную память» сводим к цифре с ее имитацией и симуляцией сознания и мышления, а, напротив, само кодирование возвышаем до «живой памяти», до родства духовной семьи, в которой сын является непосредственным продолжением отца… В конечном счете коды – это не цифры и не шифры, коды – это способы достижения и воплощения мечты, заветные секреты мастерства, примеры высших образцов, шедевров, добываемые из житий и деяний предков, «военные хитрости» цивилизации, ведущей духовную брань.

При этом коды касаются не только художественного или интеллектуального творчества, они пронизывают всю жизнь нации. И здесь роман «Таблица Агеева» оказался поистине прорывным документом национального самосознания – показав действие кодов не только среди гениев культуры, но и во всенародных испытаниях, страданиях и торжествах, в военных и трудовых подвигах, в повседневной будничной жизни.

Коды обретаются не путем личного выбора, пусть даже выбора самых великих сынов своего народа, а путем сверхличного отбора. (Не «естественного отбора» Дарвина, а, скажем так, «сверхъестественного отбора», который превыше эволюции и борьбы за существование.) В воспроизводстве и оттачивании кодов нет конкуренции, но есть соревнование во имя одного идеала, внутреннее согласие разных лиц. Это согласие с отбором, превосходящим наши мысли и мотивы, согласие с тем, что мы часть Целого, которое больше, богаче, мудрее нас.

Отщепенцы-индивидуалисты вываливаются из кодов, не постигают их. Все подлинные коды сакральны и вне сакральности превращаются в пустые сущности, в «мертвые слова».

*