Книга Путешествие в Сибирь 1845—1849 - Матиас Александр Кастрен

племени еушта (ieuschta)[88]. Это племя действительно существует в четырех верстах к северу от Томска, где и до сих пор одно татарское селение называется еще Еуштинском. Я пробыл несколько времени в этом селении и выспросил у татар все, что они знали о том, как их предки служили России в эпоху завоевания Сибири, о могущественном князе их Тояне, о котором свежа еще между ними память об основании города Томска, и т.д. Вот вам вкратце историческая часть их рассказов. Во время завоевания Сибири князем еуштинского племени был Тоян; владения его простирались на 10 верст в длину и на 5 в ширину, считая в версте по 1000 сажен. Как и другие татары, он жил в землянках, их было у него две: одна летняя, другая зимняя; первая находилась близ теперешнего Еуштинска, последняя — на высоком мысу, против того места, где потом построен город Томск. Этот мыс и теперь называется городком. Весьма вероятно, что он был укреплен, но Тоян, видно, не слишком полагался на это, потому что уговорил окрестных татар покориться русским добровольно. Официальные сведения намекают, однако ж, на то, что, несмотря ни на силу, ни на влиятельность свою, он не добился общего согласия и потому для обезопасения собственной своей личности от возможных нападений соплеменников просил русского царя построить для защиты его крепость. Как бы то ни было, несомненно, что Томск построен по просьбе самого Тояна и на его земле. Остальное можно видеть из старого документа, который посылаю при сем г. Кеппену. Есть здесь еще несколько древних документов и царских грамот, которые я добыл бы непременно, но, к несчастью, человек, у которого они хранятся, куда-то уехал.

Теперь несколько слов о моем здоровье. На него я не могу особенно пожаловаться, кроме нескольких катаров и других незначительных страданий, преимущественно грудных, неизбежных в холодных и продуваемых сквозным ветром жилищах, я был всю зиму довольно здоров и мог работать. Да и стыдно было бы расхвораться в зиму, так сносную и кроткую, что ни разу не замерзали, как говорил мой ямщик, ни вороны, ни сороки. Но вот близится несносная весна и еще несноснейшее лето — настоящие оселки моего здоровья. А тут на беду еще в томской аптеке я не нашел прописанных мне лекарств, вероятно, не найдешь их и в Красноярске, и за тем придется уже предоставить попечение о моем здоровье решительно на волю Божью.

VII

Асессору Раббе. Томск, 5 (7) марта 1846 г.

Вот я и в Томске! Если ты хочешь узнать, какими путями пробрался я в этот блестящий Париж Сибири, то возьми карту Азии и отыщи на ней реку, которую самоеды поэтически называют Душою (Kuai)[89], остяки — Ac (As), а большая часть остальных смертных — Обью. В верхней речной области ее ты найдешь при реке Томи город Томск, а несколько градусов посевернее, на самой Оби, лежит город Нарым, который, однако ж, едва ли окажется на твоей карте, потому что он так же, как и Сургут, уже лишился своих привилегий и только благодаря своей древности и прежним заслугам пользуется еще почетным титулом города. Переезд от Нарыма до Томска, равняющийся 470 верстам, делается обыкновенно в какие-нибудь трое суток, а я ехал целых три месяца, потому что филологические исследования имеют страшную способность везде задерживать. Хорошо еще, если они задержат в населенном месте, но на моем пути это случается очень редко и совершенно неожиданно. Такова уж, верно, была воля Всевышнего, чтобы народы, принадлежащие к бедному племени самоедов, служили батраками сильным мира сего и жили в беднейших и пустыннейших странах обитаемого мира. Правда, что томские самоеды еще менее большей части своих соплеменников имеют причину жаловаться на обдел в этом отношении, однако ж, и на их горькую долю выпала все-таки страна по преимуществу болотная. В области томских самоедов находятся скверные Барабинские болота, которым едва ли есть что-нибудь подобное на всем земном шаре, как по обширности, так и по злокачественности их испарений. Из этих болот ежегодно распространяются опустошительные заразы, поражающие без разбора и людей, и животных, истребляющие все стада, что составляет главное препятствие всякому возделыванию и благосостоянию. Окруженные такой враждебной природой, самоеды и в Томской губернии остались большей частью дикими обитателями лесов, которым покрытые снегом поля приятнее домашнего очага. Некоторые выбрались, конечно, из лесов, расстались навсегда с болотами, но жизнь все-таки осталась жизнью лягушки в грязи. Даже и самые на русский лад устроенные жилища их похожи на хлева, в которых люди, телята, собаки и куры дружелюбно живут под одной кровлей. Хотелось бы уверить себя, что в этом сожительстве они, по крайней мере, ведут жизнь невинную, беспорочную, но и эта иллюзия уничтожается тотчас же страшно обезображенными лицами, множеством пьяных не только мущин, но и женщин, валяющихся в юртах и раздирающих ваше ухо громкими носовыми диссонансами, противнейшими даже и рева их бессловесных товарищей.

Из этого не совсем эстетического описания ты можешь заключить, что даже и в северной части Томской губернии находишься все еще вне пределов цивилизации. У самоедского населения страны никогда не найдешь хоть несколько сносного приюта. Приводилось поневоле провести ночь в самоедской юрте — я всегда взбирался на печь, обыкновенно же останавливался в таких русских деревнях, в которых можно было встретить самоедов или в самой деревне, или в ее окрестностях. У русских сибиряков жилище всегда чисто и опрятно, одна беда — так холодно, что без шубы не обойдешься. Могут быть, конечно, исключения, но мне по крайней мере ни разу не привелось даже и в городах пожить в комнате с двойным полом, со стенами, в которые не продувало бы, и с окнами, в которых не было бы разбитых стекол. Все чаще попадал я в дома, построенные из гнилых барочных досок. Именно такого-то рода были и обе главные мои квартиры между Нарымом и Томском. В одной из них, а именно в деревне Тогур, я провел Рождество в ужаснейшей борьбе с холодом и вдобавок еще без ветчины, без соленой рыбы, без елки, подарков и поздравлений. Я беседовал ежедневно с одним самоедом из лесной стороны, человеком необыкновенно веселым, добродушным, говорливым и, сверх того, докою на все. Он уверял меня, что умеет и тесать, и ковать, и класть каменные стены, и плотничать, что мастер делать стрелы и копья, и даже богов и людей. По-своему он был и филолог, потому что мог объясняться на четырех из