Книга Комендань - Родион Мариничев

говорю! Любой нормальный мужчина должен отслужить в армии.

− Значит, я ненормальный.

− Ты пока вообще ещё не мужчина. И если хочешь им стать, нужно долг родине отдать!

− Семён, подожди! Сначала ему надо отдать долг школе!

− Не собираюсь я отдавать никакой долг школе! В этом маскараде я участвовать не буду!

− Отставить!

− Семён, да прекрати ты, в конце концов! – Таня почти бросает на стол пустую тарелку, в которую собралась положить себе плова, – Уймитесь оба!

На мгновение воцаряется тишина. Через приоткрытую створку окна просачивается прохладный воздух, долетевший сюда с просторов залива.

− Если ты всерьёз не собираешься завтра приходить, то можешь после этого вообще в школу не приходить. Ты это понимаешь?

− Понимаю. Будет у вас один пилот вместо двух.

− Ты хочешь учиться в нормальной школе? Или в техникум пойдёшь?

− Лучше пойду в техникум.

− Что с тобой случилось? Жанна Дмитриевна лично тебя утверждала на роль!

− Чтобы потом её саму утвердили депутатом.

− Артур! – снова подаёт голос Семён, – Знаешь, как поступают с теми, кто бежит с поля боя?

− Знаю. Можешь меня расстрелять. У тебя же есть пистолет!

− Артур, – перекрикивает сына Таня, – Если другие аргументы не работают, сделай это ради меня.

− Я не буду делать даже ради тебя то, за что мне потом будет стыдно.

− Что значит “стыдно”? – рычит Семён, – Тебе День Победы стыдно отмечать?!

− На сцене перед нашей толстожопой директрисой стыдно!

− Я тебе ещё раз говорю: после этого можешь в школу не приходить. И домой тоже!

− Легко! Уйду прямо сейчас.

− Куда?!

− К Сусанне.

− К Сусанне? Иди, остынешь там немного.

16

Открыв глаза, Таня видит розы и шипы. Красные колючки на изумрудном стебле, цветы – ярко-бордовые, добротные, с большими плотными лепестками, с каплями… росы или что там бывает на магазинных цветах? Букет прямо в обёртке поставлен в вазу с водой. От Таниного прикосновения обёртка шелестит. “Подарок”, – вертится в голове, – “Так обычно шелестит подарок”. Чёрт её дёрнул родиться в праздник “со слезами на глазах”! Впрочем, день рождения она любит, прежде всего, за звук разворачивающейся обёртки. Запахи здесь тоже играют роль. В детстве это был запах шоколада. Раскроешь обёртку, а под ней – шелестящая фольга, пахнущая так, что уже слюни текут… Где теперь фольга в шоколадных плитках? Разве найдёшь? Или, например, запах духов. Режешь ленточку, открываешь коробку, а там – флакон каких-нибудь французских или итальянских… Ну а розы всё-таки что надо. Вместе с кактусом на окне и раскидистой бегонией, за которую вечно цепляется штора, здесь прямо, как в цветочной лавке. Только колокольчик к двери привесить…

Однажды, когда Тане исполнялось, кажется, восемнадцать, она отмечала день рождения под соснами Карельского перешейка. В хвойно-озёрной глухомани, куда нужно было добираться дизелем по тихой одноколейной ветке, пропахшей дымом и железнодорожным мазутом. Там, в нескольких шагах от длинного проточного озера, у однокурсника была дача: огромный деревянный дом на каменном финском фундаменте. Проснувшись на чердаке после шумной многолюдной ночи, Таня увидела перед собой розы – почти такие же вот, только, пожалуй, чуть светлее. И обёртка точно так же шелестела от прикосновения.

Таня потягивается и соображает: Семён провёл целую спецоперацию. Встал, небось, ни свет ни заря, бесшумно вышел из дома, спустился в магазин, взял самые дорогие розы – сколько их, кстати? Пятнадцать? Семнадцать? Или сорок три по количеству лет? Затем так же бесшумно поднялся, налил в вазу воду, поставил цветы… Стебли, конечно, не обрезал. Это и понятно: не мужское дело. Но сюрприз удался: комар носа не подточит, как и подобает полковнику. Усвистал куда-то на работу, но сказал, вернётся не позже одиннадцати. Что у него там за дела в праздник с утра пораньше?

Таня садится в кровати и зевает. В комнате пахнет мужем. Вот запах его одеколона: терпковатый, прохладный, вдохнёшь – и как будто уткнёшься в лацкан мужниного пиджака. Она ставит ноги на пол, ощущая волоски белого икеевского коврика. Вроде бы шерсть, но, наверное, искусственная. Зато смотрится добротно: белая шкура в белой спальне с просторной кроватью, вместительным шкафом, комодом с зеркалом… Оглядев нажитое к сорока трём годам, Таня босиком пробирается на кухню. Там, на столе, красуется ещё один букет. Тоже розы и тоже красные, только другого оттенка. Несла вчера домой, зажав под мышкой. Боже! Лучше бы выкинула, чтоб глаза не мозолили и не напоминали о вчерашнем… Но уже поздно. И, наливая из фильтра воду, Таня слышит голос фрау Жанны.

“Дорогие соотечественники, петербуржцы!.. В истории нашего города не было более трагической страницы, чем блокада! Девятьсот дней и ночей Ленинград был осаждён фашистами. Они хотели стереть его с лица земли, истребить всех ленинградцев! Но город выстоял…”

В этот момент голос директрисы дрогнул, и в зале кто-то заёрзал. Огромный актовый зал, почти как театр, которым отнюдь не каждая школа похвастается, украшен цветущей вербой и заполнен от стены до стены. На первом ряду – почётные гости из комитета: пиджаки, лысые головы, пышные причёски – жёлтые, рыжие, каштановые… Рядом – ветераны. Медали и ордена позвякивают в напряжённой тишине. Таня думала было пригласить Сусанну, но та наотрез отказалась.

“Город продолжал жить…” – фрау Жанна одёрнула пиджак – тёмно-серый, под цвет комитетчиков, максимально сдержанный, выверенный по всем канонам и неписаным правилам, – “Здесь ходили трамваи, пекли хлеб, работало блокадное радио…”

Таня нажимает на кнопку чайника и идёт в душ. Залезает в широкую ванну, трогает стену, выложенную смальтой. Семён не хотел отделывать ванную такой мелочью, но Тане удалось настоять на своём, и получилось отлично! Целый день смотрела бы на смальту цвета морской волны, включала бы и выключала сверкающие краны, задёргивала бы шторы, переливающиеся, словно перламутр.

“Подвиг ленинградцев бессмертен! Ни одно поколение никогда не забудет блокаду! В этом – наша миссия! Как говорила великая поэтесса Ольга Берггольц, никто не забыт и ничто не забыто!”

После этого, по сценарию, раздался вой сирены: аутентичная блокадная запись воздушного налёта, и на сцену вышел пилот. Изначально их должно было быть два, но Артур…

Вспомнив о сыне, Таня стонет в голос. Неужели сегодня даже не позвонит поздравить? Тогда она позвонит сама, ведь сама же и выгнала его. Впрочем, Сусанна говорит, на мать он не в обиде… Чёрт знает что, а не день рождения! Таня намыливает волосы и трёт голову: ощущения, знакомые с детства. Остаётся только заплести две косички с бантами, надеть праздничное платье – и можно отправляться на парад или салют… Распорядок дня известен досконально. Вот сейчас вернётся