Книга Спартанки - Галина Щербакова

для отдельных книг. Он всегда был заперт, надо было просить дедушку открыть дверцу, и ей открывали. Какая-то очень правильная была семья. Любили друг друга, через забор передавали соседям свежеиспеченные пирожки и баночки свежесваренного варенья. Ей нравился этот мир, но почему-то было за него страшно. Родители рассказывали ей про войну и про выселение чеченцев в вагонах для скота. Рассказы были невыносимы смертью стариков и детей, но раз люди уже познали такой ужас, те, кто это совершил такой позор, разве мог снова затеять что-нибудь подобное? Она говорила себе: грех - это прививка. Каждый хоть раз может по глупости ли, со злобы, по дури ли совершить зло. Но в крови должна оставаться память стыда. И если ты опять подымаешь руку на дурное, она замирает в воздухе, потому что вспоминает, как тяжело и мучительно было тогда, когда ты ослушалась маму, ударила собаку или не вынесла нищенке кусок хлеба.

- Ей трудно будет жить, - говорила бабушка, - у нее нет шкуры. Она все воспринимает кровью.

А Тамара думала, что большое зло может прийти очень издалека, от людей, о которых они «слыхом не слыхивали, видом не видывали». Ей нравилось это русское выражение, которому ее научила живущая у кладбища русская старуха. Старухе было лет под девяносто, не меньше, но она знала тьму-тьмущую разных слов и выражений.

- Я чего тут у вас поселилась?… Слышала про Толстого? Он все про вас знал. Я родилась в год его смерти. А к вам подалась, когда пошла мором коллективизация. В столовой посудомойка была на сносях, меня взяли в подмогу. Там был сторож, своими ушами слышала, как он говорил: «Толстой, не кто-нибудь, сказал: люблю за их обращение и достоинство… И еще, что стариков уважают». Имел в виду вас, кавказцев. Так я тут и осталась. И правда, никто ни разу не заобидел. Выстроила себе землянку. А когда пошел от этой идиотской коллективизации голод, дня не было, чтоб утром не находила на чистом камне лаваш там, или сыр, а то и суп какой в баночке. Я умру с этим народом. Толстой был ведь святой по мысли, хотя по поведению такой бывал вредный. Я читала про него много книжек. А сторож, который мне на него глаза открыл, умирать пришел ко мне. Я не сообразила сразу, когда он мне сказал: «Я от тебя хочу уйти. Можно?» - «Иди-иди, - говорю, - мне тоже на работу». Он засмеялся и говорит: «Глупая, я хочу у тебя умереть. Ты посидишь со мной, руку подержишь. Душа и отпустит».

Тамара приходила к ней, уже совсем лысой старухе, и читала ей «Кавказского пленника». От нее услышала и другие слова: калики перехожие. Думала, это нищие. Так думала и старуха. А папа сказал: «Нет, детка, это богатыри во смирении».

- А что это значит?

- Это значит, что богатырство его - для доброго дела. Он никогда человека не обидит. Смысл его жизни - в смирении и святости.

Она смотрела на глобус, который стоял на подоконнике, и успокаивалась. Близко были исключительно миролюбивые народы: болгары, поляки, турки. К тому же лозунг «Миру - мир» висел повсюду, и выходит, не только она, а многие люди были озабочены тем, чтобы войны не было никогда. Значит, и не будет! С чего бы ей быть?

Тамара темно-рыженькой девочкой с курчавыми волосами. А глаза у нее были серо-синие, как речная вода. И еще ямочки на щеках, которые ее смущали. Она старалась не улыбаться без лишней нужды, чтоб не выглядеть легкомысленной, на нее и так пялились черноголовые мальчишки. Но никто пальцем не тронул, потому что было такое понятие - честь. И ей очень нравилось это слово «честь». Высокое, как дерево, оно не гнулось при ветре и только слегка шелестело листьями от сильных порывов.

Не было войны, была честь, сады не горели, мальчишки-близняшки пошли в первый класс и были первыми учениками. А она, младшая сестра, следила, чтоб учили уроки, хотя обожала их до колючей боли в сердце.

Она ходила в пятый класс, когда раздались где-то за горами первые выстрелы. Никто не придал этому значения. Хотя нет. У дедушки Вахида была ручная ворона, ее все любили. Она прилетала и стучала клювом в окошко, могла во время обеда гордо пройти мимо тарелок и усесться на плечо дедушки. И тот ей что-то шептал, а она, наклонив голову, слушала и даже будто кивала головкой, а потом, нежно клюнув в щеку, в сущности, поцеловав, улетала по своим птичьим делам.

Вот ее убили первой. И она лежала, виновато раскинув крылья, а из ее сердца

текла совершенно человеческая кровь. Боже! Как плакал дед!

Тамара уже понимала, что присутствие зла запрограммировано самой природой. Иначе что делать той же высокой чести и доброте, которая встает на защиту, не будь зла? Она хорошо училась, собиралась после школы поступать в университет, где работал ее отец, на филологический факультет, до Грозного автобусом двадцать минут езды. Мама на будущее купила ей костюм, уже совсем не девчоночий, а немножко взрослый. Юбочка с разрезом и пиджак с красиво выкроенным воротником. Но стрелять стали все чаще и чаще. И кое-где горели бензоколонки.

А потом эта бомбежка, когда горело все, но ярче всех - сухие деревья, как та старая груша детства. Много горящих деревьев выглядели даже празднично. Тамара тогда окаменела. Она думала, что любимый сад будет гореть долго, потому что живой, и она этого не вынесет. Лучше уж самой броситься в огонь. Она сгорит быстрее, ибо меньше дерева, зато не увидит весь этот ужас. Будет больно, но будет быстро. И она пошла туда. За ней напряженно-задумчиво следила вся семья, но только

Олеся поняла ее замысел. С мокрым суконным одеялом бросилась она наперерез девочке, когда у той уже стали искриться волосы. Олеся тащила ее грубо, к ней бежали на помощь, и тут бабахнуло снова. В доме напротив, у Эльвиры, закричали. Они все увидели, как мечутся в огне женщины, потеряв в безумии выход. Шамиль перемахнул через заборчик, кричал, чтоб выходили через подвал. Эльвира вышла первой на его голос, и на ее глазах его разорвало на части. Он полз к ней, как нагадала ей по книге мать. Четыре - не четыре, но три года прошло точно, и он, истекая кровью, полз умирать. И умер у нее на коленях.

Олеся добежать не успела. Успела только взять его руку. И он неизвестной

природе силой сжал ее руку и затих. Эльвира же, держа голову Шамиля между

своих ног, испытала непостижимое уму счастье. Она сжимала его голову обгоревшими бедрами, крича от восторга и дикой боли, потому что только когда сбежались люди, увидела, что у нее нет кисти правой руки, на синих жилах висели пальцы. «Что она будет делать левой рукой? - пришла простая, будто без бомб и крови, мысль о жизни. - Что?»

Такая была ночь.

На следующее утро через гарь и дымный туман мужчины довезли женщин до ближней станции. И даже не успели попрощаться. Ведь все уже произошло - и смерть, и увечья, и погибший сад, и сгоревшие дома. Какому прощанию могло быть тут место? Никто не плакал, даже маленький Тимур. Плакал приехавший проводить их сын Саида Ахмет, служивший в русской армии. Мужчины смотрели на Ахмета молча, молчал и он. Так, не говоря ни слова, они и разошлись в разные стороны.

Где-то в России…

Женщины поехали к Саиду. Мужчины же пошли в ту сторону, куда шли все остальные, - в горы. За их спинами горел один из самых красивых городов Северного Кавказа, но они не оглядывались. По уходящим стреляли, но чаще мимо - русская армия была пьяна от победной радости. С перевязанной рукой вместе с мужчинами шла Эльвира. Не найдя никого в разрушенной больнице, она сама топором отрубила себе кисть, сама залила ее йодом и антисептиками, и теперь ей некуда было идти, кроме как со всеми, и не с кем было оставаться, так как мать спасти не удалось. Она одна оглядывалась, и чем дальше они шли, тем яснее был виден город. Он горел местами, а местами был цел и прекрасен.