Книга Право умирать первыми. Лейтенант 9-й танковой дивизии вермахта о войне на Восточном фронте. 1939–1942 - Август фон Кагенек

«Курсант Х. проявляет положительное отношение к национал-социалистическому движению и тем самым гарантирует безусловную верность фюреру и Великой Германии».

Вещь немыслимая еще годом раньше!

Наконец, голос диктора. Никого из нас не удивило то, что мы услышали:

«Сегодня в полдень, в ставке в Восточной Пруссии было совершено покушение на жизнь фюрера, Верховного главнокомандующего вермахта. Покушение провалилось. Фюрер не пострадал. Полиция ведет расследование».

Мы ничего не знали о том, кто именно совершил покушение. Шли часы. Стемнело. Из Берлина поступали самые противоречивые сведения, в частности, такие: «Геббельсовское радио солгало. Гитлер мертв. Генерал-полковник Бек взял судьбу Германии в свои руки. Фельдмаршал фон Вицлебен назначен Верховным главнокомандующим вермахта».

Но более или менее реальные сведения были известны очень узкому кругу офицеров, наиболее близких начальнику училища полковнику Риттеру. Основная масса офицеров ничего не знала.

Сидя за столиками в офицерской столовой, мы обсуждали новости, куря одну сигарету за другой. Около полуночи нам подали гороховый суп. Все проголодались. За последние двенадцать часов ни у кого не было во рту ни крошки. И вдруг пришел полковник Риттер. Он был маленький, коренастый, с кривыми ногами кавалериста. Вид у него был строгий. Мы вытянулись по стойке смирно. Можно было бы услышать, как пролетит муха.

– Господа, я должен сообщить вам самую серьезную новость из всех, какие немецкий старший офицер сообщал своим подчиненным за всю историю нашей армии. Я только что получил из Берлина подтверждение, что группа генералов подложила бомбу в ставке фюрера и попыталась поднять армию на мятеж против ее Верховного главнокомандующего. С данного момента не подлежат исполнению приказы следующих лиц… – Он поднял бумагу и начал читать: – Ольбрихт, Вицлебен, Фельгибель, Гёпнер, Бек, Штауффенберг…

Каждое новое имя обрушивалось на наши головы, словно удар дубиной. Имена популярных генералов и маршалов, удостоенных высших наград, любимцев нации, как Гёпнер, командовавший танковой армией в России в 1941 году, или Вицлебен, один из победителей 1940 года.

– Командующим армией резерва назначен рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер…

Мы были сильно подавлены. Даже те из нас, кто втайне недолюбливал режим, не одобряли этот акт измены в разгар войны, в тот момент, когда тысячи немецких солдат сражались насмерть, чтобы остановить красный вал, уже накатывавшийся на восточные рубежи страны. Самое меньшее, что можно было сказать, – покушение явно было плохо подготовлено, и в действиях берлинских путчистов, похоже, полностью отсутствовала слаженность. Среди имен, перечисленных полковником, было одно, поразившее меня, словно удар хлыстом: Штауффенберг. Неужели тот самый, с которым я был знаком прежде в Бамберге?

Около часу ночи радио объявило, что фюрер выступит лично. В этот момент офицеры с Бендлерштрассе уже были либо мертвы, как Штауффенберг и Ольбрихт, расстрелянные во дворе здания, либо арестованы. Начались репрессии; они продолжались вплоть до того момента, когда русские овладели развалинами Берлина. Голос Гитлера был хриплым, более низким, чем обычно. Говорил он медленно, и в словах его чувствовалась дикая ненависть, которую он испытывал к тем, кто пытался его убить.

«…бесчестные и амбициозные офицеры, жалкая кучка, не имеющая ничего общего с немецким народом, попыталась поднять на меня руку. Но Провидение вновь уберегло меня. В этом я вижу еще один знак подтверждения миссии, поставленной мною перед собой: спасения Германии…»

Это стало последним событием того бурного дня.

На следующий день новый командующий Армией резерва, всемогущий шеф СС Гиммлер, сразу же проявил себя. Он предложил фюреру ввести в армии гитлеровское приветствие вместо обычного воинского. Это был знак абсолютной верности и сплоченности всех солдат вокруг их вождя. Естественно, Гитлер согласился. Отныне мы, как обычные штурмовики и эсэсовцы должны были, приветствуя старшего по званию или отвечая на приветствие подчиненного, вскидывать правую руку. Это было невыносимо. Многие из нас продолжали приветствовать по-старому. На них тут же стали доносить, и полковник, старый солдат кайзеровской армии, вызывал их к себе и по-дружески просил подчиниться новому приказу.

Среди заговорщиков было много аристократов; постепенно становились известны их имена. Глава Трудового фронта Лей выступил с речью в Кёльне; он был, как всегда, под действием алкоголя. Он заявил, что жалеет, что «в 1933-м мы не перерезали свиней с голубой кровью». Полковник предупредил меня, что мне следует воздержаться от провоцирования офицеров, известных своей преданностью режиму.

– Надо это проглотить, надо проглотить, мой друг, – сказал он мне.

Однажды на стрельбище один капитан иронично спросил меня:

– Ну что, свинья с голубой кровью, тебя еще не прикончили?

Я промолчал, зная, к какому лагерю он принадлежит. Раскол стал шире, глубже. Никому нельзя было доверять. Появились офицеры специально для наблюдения за политическим настроением своих товарищей. Их называли nationalsozialistische Führungsoffiziere (NSFO). По сути, это были комиссары, политруки, как в Красной армии. Да, мы действительно зашли слишком далеко.

В конце августа я неожиданно получил приказ прибыть в Берлин, в Административное управление сухопутных войск, находившееся в Цоссене, в лесистом лагере на юге огромного города. Я приехал в Берлин ночью. Едва вышел из здания вокзала – взвыла сирена воздушной тревоги. Я еще ни разу не попадал под бомбежку в городе, а в Берлине не бывал со счастливой поры учебы в военном училище. Он стал неузнаваемым. Район станции «Зоологический сад», где я бродил в поисках убежища, превратился в лунный пейзаж. Прежде это был центр ночной жизни. Несмотря на темноту, я угадывал вокруг себя руины, которые выхватывали из мрака светящиеся лучи прожекторов ПВО, направленные в небо.

В конце концов я нашел убежище: простой подземный переход метро, который замуровали с двух сторон. Над моей головой уже ревели самолеты, летевшие невероятно низко. Зенитки открыли лихорадочный огонь, начали падать бомбы. Совсем рядом с жутким грохотом рухнул дом. Я оказался затоплен человеческим морем. Люди вопили. Это были не берлинцы, уже давно привыкшие к подобным представлениям. Это были приезжие вроде меня, попавшие в Берлин по дороге на фронт или в трудовой лагерь. Я был парализован страхом.

«Господи, вытащи меня отсюда!»

Это было хуже всех тринадцати месяцев, проведенных мною в России. Женщины громко молились; я их не видел, я повторял слова «Отче наш».

Потом я долго шел по разбомбленному городу, по путям наземного метро, в колонне других людей, так же, как и я, спешивших его покинуть. За спиной у меня разворачивалось яркое зрелище: красное небо, а перед стеной из пламени и дыма вырисовывались еще не разрушенные колокольни, башни и пожарные каланчи. Я не понимал, что это значит. Я просто был счастлив потому, что выбрался оттуда. Размер бедствия был огромным. Не укладывающимся в голове, нереальным. Почти хотелось смеяться. Где заканчивается реальность и начинается кошмар? Людям вокруг меня было плевать на горящий Берлин. Они даже не оборачивались. Они спешили подальше уйти от этого Содома, с которым не желали иметь ничего общего. Берлин, Германия, фюрер, красные – какое им до всего этого дело? Сначала надо спасти собственную шкуру. А там видно будет.