Книга Глубокий поиск. Книга 3. Долг - Иван Кузнецов

– Я готова!

– Другое дело! Родная, посмотри на меня внимательно. Запомни: кто бы тебя куда ни позвал, ты должна сначала заглянуть в зеркало и одеться, как положено на улицу. Это мой приказ. Так надо делать всегда. Договорились?

– Хорошо.

– Идём тогда.

Весёлые люди, россыпь цветных огней в небе. Так радостно вместе со всеми кричать «ура» и хоть недолгое время, пока гремят залпы салюта, не ощущать той незримой стены, которая стоит между мной и людьми вокруг – прозрачной стены, о которую я ударяюсь всякий раз в безуспешных попытках понять, чего хотят от меня окружающие и как надо себя вести…

Хорошо, что я не знаю, как пережили случившееся девчонки. Кто и как сообщил им о том, что произошло со мной, как они впервые увидели меня. Момент нашей встречи после операции совсем затерялся в каких-то складках памяти, много раз подвергавшейся корректирующим воздействиям. Возможно, Лида сама лично стёрла мне память о тех днях, когда они с Женей убивались надо мной, живой, как над покойницей.

Женька, вызванная в Москву ещё до официального окончания учебного года в Школе, осталась на все каникулы. И Лиде дали отсрочку в её серьёзной учёбе.

Несмотря на отчаяние, девчонки не бросили меня. Смутно вспоминается, как они приходили, помогали по хозяйству, ходили со мной в магазин, давали указания по элементарным, казалось бы, вопросам жизни и быта, занимались со мной, заставляя выполнять какие-то задания и упражнения. Часто украдкой утирали слёзы, но всегда оборачивались ко мне с улыбкой. Я же не удивлялась, а всё происходившее принимала как должное…

Лида, придя ко мне вечером, после службы, плюхнулась на стул расстроенная и растерянная.

– Серафима уходит на фронт. Представляешь, она в дым разругалась с Кириллом Сергеевичем! Вообще-то, к его чести, это она его ругала, кричала, обзывала даже, а он покорно выслушивал. Он же знает, что виноват, и вины с себя не снимает…

Я слушала затаив дыхание и не перебивая. Я не понимала толком, о чём идёт речь, но мне было приятно, когда со мной разговаривали как с человеком, способным понять. А Лидочка и не мне рассказывала. Тихо, глядя мимо, она говорила то ли с самой собой, то ли со мной прежней.

– Симка и себя винит. Вот и не выдержала. Она считает, что должна была отстоять тебя, идти прямо к наркому или даже к самому Сталину. Она уверяет, что дала слабину, смалодушничала. Она сказала Кирюше: «Больше не желаю наблюдать, как калечат людей в Лаборатории!» А нам сказала: «Таське уже не помочь, я теперь, чтобы опять начать себя уважать, должна спасти тысячу человек, не меньше!»

От упоминания в рассказе подруги моего собственного имени становилось и приятно, и тревожно одновременно.

– Но ты не думай, что она тебя бросила! Она всему, что знала, нас научила, программу реабилитации мы все вместе составили. Сейчас ждёт назначения, обещает писать нам часто. Кирюша отпустил её, представляешь? Вот как он мог?! Что ни сделает, всё невпопад…

Ой, Тасенька, что же я леплю всё подряд?! Симка сгоряча ляпнула, будто тебе не помочь. А мы с Женькой поможем. Мы тебя вылечим!

В те первые месяцы после операции, пока нечто – должно быть, душа – из самой глубины моего существа нащупывало в мозгу новые пути для нервных импульсов – взамен тем старым, торным, удобным путям, что были навсегда рассечены, – в те первые недели и месяцы я оставалась погружена в глубокое, мутное отупение.

Вот то немногое, что можно вычленить из однородной массы, в которую слились для меня тогдашние события.

Перво-наперво специалисты, придя в себя после шока, вызванного провалом операции, нашли какой-то способ объяснить произошедшее вышестоящему начальству. Видимо, я была представлена жертвой внезапной фашистской атаки или же тяжело раненной в нейроэнергетическом бою. Операция, соответственно, становилась попыткой спасти меня. Это не только выводило Кирилла Сергеевича и всех, кто помог ему принять решение об операции, из-под удара тяжёлой руки, но и для меня было наиболее благоприятно в сложившейся ситуации. Я оставалась героем, пострадавшим в жестокой схватке с врагом, меня требовалось лечить и сделать всё возможное для скорейшей реабилитации и возвращения в строй.

Был действительно намечен целый ряд мероприятий по медицинской и медико-психологической реабилитации – от физиотерапевтических процедур до занятий по восстановлению волевых качеств и нейроэнергетических способностей. Мне сохранили полное довольствие и квартиру, где первое время со мной обязательно кто-нибудь находился, дежурил.

И ещё. Не сомневаюсь, что, как только Михаил Маркович взял себя в руки, он сделал мне внушение, которое закрыло память обо всей моей секретной деятельности.

Те обрывки разговоров с девчонками, которые помню, доказывают, что они не знали об этом, так как то и дело пытались пробудить во мне воспоминания в надежде, что память самых интересных и ярких эпизодов поможет мне восстановиться. Но это в них говорили остатки детской наивности, обострившейся, должно быть, от горя.

Руководство, разумеется, не могло поступить иначе: человек, являющийся носителем секретов особой важности, голова которого набита этими секретами под завязку, шляется по городу один, в полубессознательном состоянии, начисто лишённый способности противостоять внешнему давлению, а также собственным эмоциональным влечениям! Понятно, что секреты, хоть бы и находящиеся в его собственной голове, от такого человека надо надёжно спрятать.

– Тася, привет! Я за тобой. Пойдём смотреть пленных!

– Пленных немцев?

– Ну да.

Мне становится ужасно не по себе от того, что я должна встретиться с немцами. Хоть с пленными, хоть с какими. Не знаю, почему мне плохо. Но Женя сказала «пойдём». Привычно смотрю на себя в зеркало: что нужно приодеть на улицу.

– Ты что скисла? – замечает моё уныние Женя. – Не хочется? Не по нраву тебе немцы?

Я подтверждаю: не тянет смотреть на немцев.

– Зачем же ты согласилась?

– А… как?

– Отказаться надо, если не хочется.

– Хорошо.

– Что «хорошо»?

– Отказываюсь… Правильно?

Женька крепко прикусывает губу.

– Тасенька! Ну сама скажи, пожалуйста: пойдёшь или не пойдёшь со мной?

– Не пойду.

– Другое дело! – И подружка бормочет про себя: – А ну-ка, проверим… Тася, или идём?

– Куда?

– На Смоленскую, смотреть на пленных.

Я понуро бреду к гардеробу.

– Тася!!! – В голосе Жени отчаяние. – Ну, тогда и правда идём! Хоть тебе и противно, Таська. Хорошо, что противно! Будем лечить тебя шоком – по методу «от противного»!

Люди стояли по обеим сторонам Садового кольца – направо и налево – куда хватало глаз. Тихие, напряжённые. Толпа не кипела, не напирала. Ни злорадного возбуждения, ни торжества, ни гнева – Москва будто сосредоточилась и глубоко ушла в себя в ожидании очной ставки с пленённым врагом.