Книга Немецкие бомбардировщики в небе Европы. Дневник офицера люфтваффе. 1940-1941 - Готфрид Леске

Первым делом он всех нас проинтервьюировал. Делал он это так. Подходит к кому-нибудь из ребят с ручкой и блокнотом наготове и так запросто спрашивает: «Расскажите мне, что вы чувствуете, когда летите на Англию». Подойдя к нам, он почему-то решил, что мы именно тот экипаж, который ему нужен. Я перепоручил его Хессе, и он оказался просто молодцом. Самые что ни на есть идиотские истории он ему рассказывал с ужасно серьезным видом. Говорит, что, когда мы летим над Англией, он всегда думает о своей старой любимой матери. И каждый раз, когда сбрасывает бомбу – он, разумеется, опустил такую мелочь, что это вообще-то не его работа – сбрасывать бомбы, – он думает о своей старой любимой матери и о том, как была бы счастлива его старая любимая мать, знай она, что вот сейчас он сбрасывает бомбу. А самое странное во всем этом, продолжал он, что иногда его старая любимая мать просыпается посреди ночи и думает: «Вот сейчас мой сын сбрасывает бомбу». А потом, когда он и его старая любимая мать сличают свои записи, оказывается, что она всегда просыпается в ту самую секунду, когда он сбрасывает бомбу. С поправкой на разницу во времени.

Мне казалось невозможным, чтобы нормальный человек мог поверить в такую чушь, но он с абсолютно серьезным видом записывал каждое слово. Если это когда-нибудь напечатают, наверное, найдется еще кто-нибудь, кто не будет смеяться.

Бибер решил не отставать и тоже принялся рассказывать небылицы. Правда, я подозреваю, что автор не он, скорее всего, вычитал всю эту чепуху в разных книжках про войну, которые иногда почитывает. Случись с ним хотя бы половина того, что он порассказал, он был бы уже семидесятилетним стариком и имел бы все существующие награды. Никогда не думал, что можно на ходу сочинить такую длинную, запутанную и, надо сказать, складную историю с парашютными прыжками и другими невероятными приключениями. Боюсь, в жизни больше не услышу ничего подобного. Но это было несколько чересчур даже для Клеффеля. Он перестал писать и сказал, что он надеется, после войны Бибер найдет себя в кинематографе – у него определенно есть талант.

Кто-то сказал Клеффелю, что мой старый самолет был сбит. Он, разумеется, захотел знать подробности. Я говорил с ним очень кратко и, кажется, несколько более враждебно, чем хотел. Все-таки это его работа добывать истории про войну. Но даже если бы я ему выложил все подчистую, это ему вряд ли бы помогло. Хотя бы потому, что это не заняло бы и десяти строк. Я ему так и сказал. Но он настаивал, что ему очень важно знать всю «историю». В конце концов я грубо велел ему от меня отстать и вышел.

Потом вечером Клеффель рассказал нам кое-что о себе и о своей работе. Никто его об этом не просил, и никого это особо не интересовало. Но он все равно стал рассказывать. Оказывается, все мы глубоко заблуждались. Мы думали, что это мы воюем сейчас с Англией и что это мы победили Францию. Но это все не так. Это герр Клеффель воюет с «вражескими журналистами», как он сказал. Мы просто в дополнение, а главные воины журналисты.

Целый час он нам рассказывал, как работают наши журналисты в противовес тому, как работают журналисты вражеские. Если ему верить, вражеские журналисты не делают буквально ничего. То есть они никогда не бывают на фронте. Они просто сидят и дожидаются новостей из армейских штабов, а потом переправляют их в свои газеты. Клеффель долго и нудно рассказывал нам о комфортабельных офисах, в которых вражеские журналисты «ведут вегетативный образ жизни, как домашние растения в горшках с землей», и ничего не делают, а только передают сведения в газеты. Что касается меня, я себе не очень представляю, что это за офисы такие комфортабельные. Меня подмывало спросить, откуда у этих офисов иммунитет к нашим бомбам, раз уж мы бомбим всю Англию. Но я попридержал язык, иначе Клеффель продолжал бы всю ночь. Он говорил об этих офисах с величайшим презрением. Хессе потом заметил, что он, вероятно, думает, что статья получается тем лучше, чем хуже условия, в которых она написана. Так что, чтобы Клеффелю написать приличную статью, ему надо стать на голову. В общем я с ним согласен.

А Клеффель все продолжал и продолжал болтать. Он говорил, что настоящий военный корреспондент должен иметь опыт боев. Он должен жить среди солдат и видеть, что происходит вокруг них, а особенно – внутри их. Не такая простая задача, уверил он нас. Потом он предположил, что журналист ведет гораздо более тяжкую жизнь, чем солдат. Например, уточнил он, если бы он полетел с нами на задание, то после полета не пошел бы спать, как все мы. Он сидел бы всю ночь и писал статью, а потом послал бы ее в штаб, а потом дожидался бы результата цензуры – все ли там нормально или надо что-то исправить. Все это будет продолжаться так долго, что в конце концов у него не останется времени даже подумать о сне, потому что настанет час новых деяний. Он так и сказал: деяний.

А потом, когда герр Клеффель начал просвещать нас насчет того, как было создано люфтваффе, некоторым нашим ребятам стало в самом деле дурно. В конце концов, это уж слишком, когда всякий болван начинает тебе рассказывать о твоей собственной работе. Например, он начал просвещать нас насчет того, как фюрер в 1933 году пробудил в Германии интерес к авиации. Но это не так. Всем известно, что это не так, и всем также известно, что, когда фюрер пришел к власти, все уже было готово. Фюрер сто раз говорил об этом сам. Подобное искажение фактов недостойно настоящего национал-социалиста, и чертовски раздражает, когда подобные вещи начинают рассказывать парням, которые летали уже тогда, когда этот герр Клеффель даже не знал, как выглядит самолет. Мы ему так и сказали.

Тут к нашему столу подошел оберлейтенант. Он всерьез испугался, и вполне по делу, что наше общение с Клеффелем зайдет слишком далеко. Теперь герр Клеффель занялся им. Он, по всей видимости, много о нем слыхал и потому захотел получить от него авторитетные заявления о высокой квалификации и потенциале летчиков, о том, что человеку необходимы особые качества, чтобы стать летчиком, а также о том, что летчик должен быть особо убежденным национал-социалистом. Собственно говоря, он не столько задавал оберлейтенанту вопросы, сколько попросту хотел получить от него убедительное подтверждение своим сентенциям. Меня это очень заинтересовало, потому что я сам нередко задумывался над этими вопросами. Я искренне убежден, что мы, летчики, лучше, мы сделаны из лучшего материала, чем другие солдаты. Я много писал об этом в дневнике. Но когда об этом заговорил Клеффель, это до такой степени раздражало, что невольно хотелось ему возражать буквально во всем. Особенно раздражало то, как он все это подавал. Так что я невольно утвердился в мысли, что если человек хорошо летает, то это еще не значит, что он лучше как национал-социалист. А кроме того, такой вопрос к оберлейтенанту мне показался крайне бестактным, потому что даже неизвестно, член ли он партии.

Оберлейтенант спокойно выслушал его, потом надел монокль, внимательно рассмотрел этого человека, а потом просто ответил, что никогда всерьез не задумывался над подобными проблемами. Сказал, что он солдат и исполняет свой долг. Для него самое важное, чтобы солдат исполнял свой долг, – так его учили. Потом он встал, слегка поклонился и повернулся уходить. Клеффель открыл было рот, собираясь еще что-то сказать, но подумал секунду и закрыл, ничего не сказав. Возможно, он вспомнил, что мнение оберлейтенанта очень высоко ценят в Генеральном штабе.