Книга Фельдмаршал Румянцев - Арсений Замостьянов

Румянцев Суворова высоко оценил после первого же знакомства. Но, как это бывало, порой придерживал ретивого генерала, притормаживал карьерное продвижение Суворова — и без того запоздалое. Таковы законы армии… Но тогда, во дни правления Петра Фёдоровича, Румянцев искренне намеревался помочь подполковнику — и натолкнулся на голштинскую стену.

Военные историки несколько преувеличивают влияние Фридриха на развитие русской армии. Несомненно, что походы Семилетней войны стали для русских офицеров наилучшим университетом — и Румянцев оказался первым учеником. Считается, что у Фридриха прежде всего стоило поучиться умению управлять войсками, держать в руках нити порядка. И Румянцев, несмотря на бесшабашную молодость, не преуменьшал смысл «воинской дисциплины, под именем которой разумеем мы порядок, владычествующий в войске и содержащий в себе всю связь слепого послушания и уважения от низших к вышним, называемую субординациею, а по сходственному действию душою службы, чувствуемой упадок весьма восстановить, и оной, как святости божественных преданий под тягчайшими казньми воспретить касаться».

Во всех кампаниях Семилетней войны части, возглавляемые Румянцевым, отличались примерной дисциплиной. Генерал не жалел времени и сил на учения. Отсюда и успехи на полях сражений… Румянцев предвосхитил многие положения суворовской науки побеждать. Тут дело не в вопросе приоритета: полководцы-современники оба опережали время и стремились к победе. И обращались они к одним и тем же офицерам, к одним и тем же солдатам, зная их характер. Суворов — так сложилась его судьба — был ближе к «нижним чинам»; Румянцев лучше чувствовал душу старших офицеров и молодых генералов, но и от солдатства не отгораживался.

…С императрицей он простился в Петербурге.

Ветер с Невы, заученные стоны плакальщиц — и траурная церемония. Впрочем, по императрице многие скорбели искренне: для петербуржцев она была «матушкой», да и по Руси шли толки о царице справедливой и богомольной. Перед смертью императрица велела простить виновных в корчемной продаже соли и сильно облегчила соляной налог — таким образом она каялась, добрыми делами стремилась загладить прегрешения. И скончалась в Рождество. В армии Елизавету почитали как дочь Петра Великого, и образ её после смерти стал только ярче. При дворе был объявлен годичный траур. Сохранился портрет великой княгини Екатерины Алексеевны в чёрном траурном платье — как раз того года. Впрочем, новый император, как водится, не удержался и от радостных пирушек по случаю своего воцарения… Он мог гордиться, что преемственность власти в те дни удалось соблюсти без распрей. В день смерти тётки его уже называли императорским величеством — и никаких заговоров, никаких споров. Удивительно тихий пролог бурного и краткого правления — при этом, несомненно, в закулисном полумраке уже планировалось смещение государя. Но это — без участия Румянцева. Всё рядом: триумф и катастрофа.

Придворные, стряхнув зимнюю сонливость, справились с церемониальными хлопотами блестяще: «Печальная комиссия», собранная по указу нового императора, сработала на совесть, отдавая последние долги матушке. Архитекторы Вист и Кокоринов оформили Петропавловский собор по траурным канонам. Зимний опрятный Петербург затих в скорби и недоумении: молодым казалось, что дочь Петра будет править вечно, других монархов они не помнили. Правила императрица ровно 20 лет, что не намного меньше тогдашней средней продолжительности жизни — с учётом многочисленных смертей во младенчестве. В любом случае длительное правление воспринималось как отрадное, как торжество «возлюбленной тишины», которую воспевал Ломоносов. Страну не лихорадило — и даже без смертной казни удалось обойтись. Волны недовольства монархиней, разумеется, время от времени возникали — и в аристократической, и — реже — в гвардейской среде, но — невиданное дело! — ни разу дело не дошло до заговора. Такого спокойного двадцатилетия русская история не помнила. Как будто дух Петра Великого ограждал дочь от катаклизмов. И Семилетняя война происходила где-то далеко на безопасном расстоянии.

И вот из Померании явился в столицу герой Кольберга, о новых наградах которого все уже знали. Он прощался с императрицей в Петропавловском соборе. Усопшую забальзамировали — и несколько недель люди приходили в храм проститься с императрицей. Похоронили её только в конце февраля.

Зимний Петербург встречал Румянцева как победителя, как генерала, пребывающего на взлёте славы. Толки бежали впереди него: Румянцева готовят для похода против Дании.

Удивительно, но в первый раз Румянцев близко увидел смерть на панихиде по императрице, куда он прибыл бывалым, опытным воином, снискавшим славу лучшего русского генерала. По его собственному признанию, на поле боя он не приближался к смерти вплотную. А тут склонил голову у гроба императрицы, за честь которой шёл в бой. «Когда тело императрицы Елисаветы было выставлено на парадном катафалке и мой долг и правила этикета призвали меня туда вместе с другими, — глаза мои потемнели и наполнились слезами, сердце сжалось от горести, и я уже не помню, как в этом ужасном волнении я успел выбраться за двери», — припоминал Румянцев за несколько недель до смерти, в разговоре с генералом С.С. Апраксиным — сыном непутёвого главнокомандующего. Сорок лет хранил память! Видно, те дни, те впечатления что-то значили для него — и не потому, что полководец вполне заслуженно стал тогда «полным генералом». Климат в империи навсегда поменялся после смерти Елизаветы.

Её считали благодетельной, богомольной. Императрица подчёркивала приверженность православию, от нового императора ждать таких повадок не приходилось. Он и на отпевании Елизаветы вёл себя странно: за много лет так и не привык к православному богослужению, чувствовал себя в храме неуютно.

Дочь Петра положили рядом с великим отцом. В тысячелетней истории России нечасто сохранялась преемственность политики после смерти правителя. И у гроба Елизаветы Петровны никто не сомневался, что курс меняется молниеносно.

В Европе тяжелобольную императрицу хоронили уже не раз — и всякий раз готовились к резким политическим переменам. Когда Елизавета Петровна скончалась — во Франции её оплакивали вполне искренне, а для Фридриха Прусского её смерть стала спасительной, и надеялся он на неё с самого начала войны.

За годы войны Пётр Александрович отвык от придворного театра. Петербургский ветер кружил голову, здесь не пахло потом и кровью, а пушки били только по торжественным или скорбным поводам.

Многие шедевры петербургской архитектуры, к которым мы привыкли, к тому времени ещё были недостроены или даже не задуманы. Город ещё не оформился, напоминал большую строительную площадку, на которой царили коллеги пригретого Елизаветой Растрелли. Румянцев привык к небольшим уютным городкам и деревушкам, в которых переплетаются традиции поколений, в которых поют колокола на единственной колокольне.

В те дни все заинтересованные лица приметили: Пётр Фёдорович оказывает внимание Румянцеву, приближает его. Приметила это и Екатерина Алексеевна, впервые смерившая Румянцева оценивающим взглядом.

В Петербурге он прожил недолго, да и не хотел задерживаться. Так будет и в будущем: не любил Румянцев петербургской суеты, бывал в столице редко, краткими наездами. А подчас десятилетиями отсутствовал в Северной Пальмире. Он умел держаться вельможно — в лучшем смысле. Великосветская беседа была Румянцеву подвластна, но предпочитал он пребывать поближе к армии, поближе к лесам и оврагам имперских окраин. Вообще-то его не считали замкнутым, но с годами уединение становилось для фельдмаршала всё дороже.