Книга Двенадцать лет с Гитлером. Воспоминания имперского руководителя прессы. 1933-1945 - Отто Дитрих

Ему не нужны были сводки; он хотел получать оригинальные новости, слово в слово. Кроме того, ему сообщались мнения почти всех иностранных газет; редакционные статьи несколько раз в день передавались в Берлин по телефону или телетайпу, а из Берлина туда, где в данный момент находился Гитлер. Гитлер высоко ценил эти новости, потому что они давали ему возможность проверять доклады, поступающие от глав департаментов, особенно касающиеся иностранных дел и положения на фронте. Прекрасно зная его опасную склонность к односторонности и преувеличениям, я особенно тщательно подготавливал для передачи ему все доклады, точно указав источник и оценив их важность.

Гитлер не работал за письменным столом, хотя имел множество прекрасных кабинетов, обстановку которых планировал сам. Эти кабинеты были лишь декорацией. Гитлер не мог сосредоточиться, работая сидя и молча – ему надо было двигаться и говорить.

Почти каждый немец знаком с речами Гитлера. За долгие годы я слышал их сотни, и их характер прочно запечатлелся в моей памяти. У них свой стиль, своя особая форма и неизменное построение. В некотором смысле они являются воплощением натуры Гитлера. Все его речи были замышлены очень масштабно, но почти не касались актуальных проблем, зато изобиловали эмоциональными эффектами. Он никогда не начинал с существа дела, а стремительно излагал перед слушателями одни и те же философские идеи и исторические примеры, повторяя привычную социальную критику и используя знакомую воинственную гитлеровскую риторику. После такой первичной обработки аудитория была завоевана: она попадала под влияние его общих политических концепций. Такое обширное вступление занимало большую часть речи. Гитлеру приходилось «тратить время попусту», чтобы разогреться и начать по-настоящему. Распалив себя, он переходил к текущим политическим вопросам, всегда выбирая самые слабые места в аргументах своих политических противников. Он нападал на них со своей точки зрения, которой уже успевала проникнуться аудитория. Он так захватывал аудиторию сарказмом, горькой иронией, а нередко и личными нападками, всегда блестяще сформулированными, что на их фоне терялась необходимость в серьезной политической дискуссии и выяснении подлинных проблем. После этих ораторских фейерверков наступала кульминация. Все помнят его пророчества на фоне невероятного восхваления эффектного восхождения к власти и знаменательных триумфов, призывы к вере и торжественные клятвы. В конце речь поднималась до прославления народа, которое для каждого патриотично настроенного немца означало конец всем сомнениям, если, конечно, они у него были.

По крайней мере восемьдесят процентов речей Гитлера были импровизацией. Я неоднократно обращал внимание, как опасно – особенно для внешней политики, – когда ответственный государственный деятель публично выступает экспромтом, предварительно не проверив факты и заранее не продумав аргументы. Гитлер всегда пренебрегал этими предосторожностями; он помнил, как действовали на людей его импровизированные речи на массовых митингах. Реакция слушателей всегда вдохновляла Гитлера на еще более страстные обличения. Речи, которые Гитлер произносил без подготовленной бумажки, требовалось тщательно редактировать, прежде чем публиковать в немецкой прессе. Перед публикацией Гитлер всегда требовал показать ему вариант, подготовленный для печати, чтобы самому внести окончательную правку. Зачастую было нелегко убедить его опустить оскорбительную фразеологию. Подобные возражения выводили его из себя, и он настаивал на том, чтобы сохранить первоначальный текст. Любая критика его речей, которыми он чрезвычайно гордился, больно задевала его самолюбие.

Хотя Гитлер каждый день читал множество газет, его враждебность к прессе как институту была хорошо известна. Может быть, иногда он и делал уступки газетчикам, чтобы сохранить лицо, но в ближайшем окружении упорствовал в своей неприязни к журналистике как таковой. Одной из причин, которой он объяснял такое отношение, была та, что газетная критика в свое время оклеветала много гениев. По этой причине – в качестве справедливого возмездия, говорил он, – министру пропаганды было предписано издать указ, полностью запрещающий критику деятелей искусства в прессе. Критика должна была быть заменена нейтральным «обзором искусства». Вряд ли этот указ сослужил художникам хорошую службу. Гитлер даже не пытался скрывать второй мотив, который им двигал: во время борьбы за власть он подвергался яростным нападкам прессы, внушившим ему стойкую ненависть к газетным писакам. Я, как ни пытался, не мог убедить его пересмотреть это отношение, которое, безусловно, не поднимало престиж Германии на международной арене. Несколько раз я намекал ему, что удивительно ожидать от иностранной прессы одобрения его речей во всех деталях, если в этих самых речах он насмехается над людьми, называя их «еврейскими журнальями» (слово-гибрид, составленное из «журналист» и «каналья»). Но Гитлер отказывался слушать подобные аргументы.

Есть несколько важных публичных речей, подготовленных Гитлером в письменном виде и произнесенных по бумажке. Все они были продиктованы непосредственно стенографисткам и без посторонней помощи. Диктуя, он быстро расхаживал по комнате. Обычно речи готовились в ночь перед выступлением, и текст их бывал расшифрован стенографистками, как правило, только в последнюю минуту перед митингом. Поэтому заранее никто не знал, что он скажет. В ранние годы Гитлер еще давал своим помощникам посмотреть текст и предложить изменения. Но позже он все меньше и меньше позволял вмешиваться в свои дела. Диктуя, он замыкался в себе.

Иногда мне удавалось тайком просмотреть текст речи, пока стенографистки расшифровывали и перепечатывали свои записи. В таких случаях я иногда убеждал адъютанта Гитлера или одну из стенографисток обратить его внимание на некоторые спорные фразы. Когда готовилась его последняя речь по случаю Дня поминовения, он отказался встретиться со мной, как я ни умолял его через секретаря. Гитлер ответил мне презрительным отказом. Его стенографистка в конце концов сказала мне голосом дрожавшим от негодования: «Оставьте, это бесполезно. Вы же его знаете». Для Гитлера самый важный результат речи заключался в том, чтобы зажечь широкие массы слушателей простотой изложения. Он обращался к народу и считал, что аплодисменты масс служат ему оправданием как государственному деятелю. Опьянение словами значило для него больше, чем жизненно важные интересы нации.

Я упомянул речи Гитлера, потому что они в значительной степени проистекают из его личной жизни. Это не были спонтанные сочинения, как могло показаться, судя по тому, как бойко он их диктовал. Скорее всего, идеи созревали в его голове постепенно, подчиняясь особому ритму его повседневной жизни. Речь, продиктованная стенографистке за одну ночь, могла касаться тем, которые муссировались им днями и неделями со своим окружением. Часами, днем и ночью, Гитлер расхаживал по большим комнатам, которые так любил, почти всегда в окружении своих адъютантов, ординарцев, близких помощников или случайных посетителей, докторов, а нередко и обеденных гостей, партийных функционеров или членов правительства, которых он пригласил остаться. Перед этим довольно случайным обществом, которое Гитлер держал при себе скорее по привычке, нежели по выбору, и которое ему было нужно исключительно в качестве слушателей, он говорил безостановочно, никому не давая возможности хотя бы время от времени вставить замечание. Перед этой публикой в ходе таких сборищ, иногда затягивавшихся на многие часы и часто повторявшихся, он оттачивал фрагменты речей, которые позже произносил публично.