Книга Ученица Калиостро - Далия Трускиновская

Маликульмульк, оглядывая жилище торговки, первым делом вспомнил Шекспировы слова про мир, который театр. Тут было закулисье театра человеческого. Возможно, актеры, что оставили торговке свои наряды, давно переселились в мир иной, а вещи, их пережившие, ждут других актеров, что придут играть все те же роли — да только перед иной публикой и в ином зале, не столь нарядном, и свечи не восковые или спермацетовые, а простые сальные…

В сырой конурке на вбитых в стену длинных гвоздях и на толстых натянутых веревках висело разнообразное тряпье, целый маскарад, тусклый и жалкий. Вдоль стены стояли сапоги всех видов, не обязательно парные. Был и большой расписной ларь — на его желтом боку неведомый живописец изобразил кавалера и даму, а меж ними цветок с почти человеческим лицом, обрамленным лепестками.

Освещалась эта фантасмагория огарком, прилепленным к дощечке, а дощечка лежала на столе посреди пестрых тряпичных кучек. Справившись с печью, торговка отгребла свое богатство, высвободив угол стола, и предложила доброму барину угощение — кофей и калач. Да, кофей у нее водился!

— Как звать тебя, моя голубушка? — спросил Маликульмульк, кивком давая понять, что от угощения не откажется.

— А Минодорой Пантелеевной.

— Экое имя знатное!

— У нас в семействе всем господские имена давали, — похвасталась торговка. — Вот сестрица у меня — Анимаида, вторая — Платонида. А ты, сударик мой, кто таков?

Маликульмульк на сей предмет подготовил подходящее вранье.

— Я, сударыня Минодора Пантелеевна, человек проезжий. Путешествую для своего удовольствия, а звать меня — Яков Борисович Княжнин.

В этом была тонкая месть тому, кого некогда юный господин Крылов ославил на всю столицу под именем Рифмокрада, за что и поплатился. Давний приятель Саша Клушин оценил бы шутку — да только давно уж он не был приятелем.

— Вот, Яков Борисович, и познакомились. А твоя милость все об Аннушке Дивовой, гляжу, беспокоится.

— Да, о ней, — согласился Маликульмульк, зная, что на удочку амурной истории можно поймать даму любого возраста.

Зря он, что ли, сочинил в своей «Бешеной семье» любвеобильную бабушку Горбуру? Ну, так вот же она, Горбура, — готовит на краешке плиты кофей, и лет ей ровно столько же! Но Горбура была одета побогаче и, кажется, не так щекаста. А тут — не лицо, а большой масляный блин, несколько помятый. И взгляд хитроватый.

— Плохи дела у Дивовых. Вот, — торговка взяла со стола серый комочек, — ее теплые чулочки. Просила продать. А когда шерстяные чулки продают на зиму глядя — это как называется? Называется это, сударь мой Яков Борисыч, нищетой, когда на завтрашний день сухой корки уж нет. А нос перед всеми дерет!

— Какова этим чулкам цена? — вдруг взволновавшись, спросил Иван Андреевич.

— Хорошо, коли возьмут за гривенник. Чулочки-то штопаные.

— Вот полтина, передашь ей — словно за чулки… — тут благотворитель несколько пришел в себя и вспомнил о цели своего визита. — Однако ж странно. Я верно знаю, что в Рижском замке судьба Петра Михайлыча решена и его определят к месту в Цитадели. Неужто ему еще не сообщили?

— Да как же я могу это знать? — удивилась Минодора Пантелеевна. — Я только то знаю, что Дивовым есть нечего.

Тут требовалась комедийная сцена. И Маликульмульк, знаток комедий, что шли на столичной сцене, преобразился в плутоватого слугу, умеющего врать с феноменальной искренностью.

— Матушка Минодора Пантелеевна, да ведь сам князь в бригадире Дивове участие принял! Он Петра Михайлыча вспомнил, им вместе на турецкой войне воевать довелось! Я не удивился бы, когда б он сам приехал навестить старинного своего товарища! А может, и впрямь приезжал? Ты, голубушка, тут целыми днями ходишь — поди, заметила бы княжью карету. Герб у нее — чего только нет! Вверху на красном поле — воин на белом коне с саблей, внизу справа на серебряном поле стул, а по бокам — два черных медведя, внизу слева на голубом поле серебряный крест, а на кресте — черный двуглавый орел. И мантия горностаевая! Такого нельзя не заметить!

— Глазами я слаба, — сказала торговка. — Вон, очки купить пришлось.

Она показала две зеленоватые круглые стекляшки в оправе и с петельками — вешать на уши.

— He так слаба, чтобы карету не разглядеть.

— Карету-то разгляжу, а всех этих коней и медведей — уволь, батька мой! Но вот что скажу — карета и впрямь приезжала. Я-то думала — к кому бы? Неужто к той немке, что напротив Дивовых поселилась? А это, вишь, к самому Дивову!

— Богатая карета?

— Богатая! Золоченая! Герб точно был, вроде как в ковер завернут, или в епанчу, а епанча с изнанки горностаевая.

— Ну, так то ж и есть мантия!

— А мне почем знать? Мне такое продавать не дают!

Маликульмульк согласился, знать геральдику торговка поношенным платьем из Петербуржского предместья не обязана. А знать, кто к кому в гости побежал, — это ее прямой долг.

— Да нет, матушка Минодора Пантелеевна, — возразил он. — На такой карете только к Дивовым приехать могли бы. С чего ты взяла, будто к немке?

— А карета на той стороне улицы стояла, за ее домом, где забор и проулок. Видно, кучер умник, там поставил, где никакая телега не заденет. Тут же все водовозы ездят, у нас колодец знатный, вода — лучшая в Риге. Только странно, батька мой, что их сиятельства приезжали, а ни гроша Дивовым не оставили.

— А то ты, матушка, Петра Михайлыча не знаешь! Отказался брать — сказал, что в подачках не нуждается. А вот дадут ему место, тогда сможет взять немного денег в счет жалованья. Жаль мне его, чудака, ведь внучат голодом морит.

— Внучат вся улица подкармливает. Они дома ночуют только, а так — прямо на улице и живут.

— Им ведь учиться надо.

— Их и учили, пока не разорились, а теперь на учителей денег нет.

— Деньги будут, — сказал уже не Маликульмульк, а Иван Андреевич Крылов.

Дело в том, что с давних лет был у него один должок.

Когда покойный Андрей Прохорович Крылов после того, как поучаствовал в войне с Пугачевым, вышел в отставку, то перебрался он вместе с семейством из Оренбурга в Тверь, где устроился на гражданскую службу. Будучи в чине коллежского асессора, он стал председателем Тверского губернского магистрата. Должность оказалась не хлебная, нанять учителей сыну он не смог. Но нашелся хороший человек — председатель уголовной палаты, богатый тверской помещик Львов. Он узнал, что десятилетний Ванюша Крылов пробует сочинять стихи, велел привести к себе парнишку и приказал, чтобы поэта обучали французскому и рисованию вместе с его собственными мальчиками. Вскоре обнаружилось, что у приемыша музыкальный слух. Львов распорядился найти ему учителя и купить скрипку. К тому же он был большим любителем домашнего театра и стал давать небольшие роли новоявленному воспитаннику. Все это делал он не благодарности ради, а просто так — забота о мальчике развлекала его и обходилась недорого. Как-то родственницы Львова научили Ванюшу уму-разуму — внушили, что он должен быть благодетелю по гроб дней своих благодарен. Львов, услышав неуклюжие слова признательности, только посмеялся.