Книга Генерал - Дмитрий Вересов

– Тогда дохлое его дело, – смачно выругался Закутный. – Мнение его копейки у фашистов не будет стоить. Скажут, что носитель русской заразы или что-нибудь в этом духе.

Трухин брезгливо поморщился.

– Зиверс не единственный, к счастью. И таких, как он, понимающих, что, выступив против России, можно выиграть сражение, но не войну, много. К тому же он прекрасно сознает, что русский никогда не будет наемником, но всегда – хорошим солдатом. Это наша карта. Штрикфельд же идет еще дальше. Он осознает, что эта война не может быть выиграна на полях сражений, но она может быть окончена, – голосом выделил Трухин последнее слово, – при честном сотрудничестве с освобожденным населением Союза.

– Но подобные предпосылки могут сейчас быть созданы отнюдь не нами, не русскими, а исключительно немцами, – поймал мысль Благовещенский.

– Хрена, а не предпосылки, – снова обрубил Закутный. – Грабеж, насилие, кабала. Не дадут они нам ничего сделать, так, болтовня одна. Для таких, как Мальцев. Витринка.

– То есть вы, Димитрий Ефимович, полагаете, что лучше сидеть сложа руки?

– На самом деле правильней бы было.

И без того бледное лицо Трухина стала заливать нехорошая белизна.

– Думаю, поражение под Москвой все-таки отрезвит их власть, – поспешил сгладить ситуацию Благовещенский.

– Конечно-конечно, – вошел в разговор и Егоров.

Споры эти велись каждый день, едва ли не с утра до вечера, и с каждым разом становились все болезненней и ожесточенней. Трухин прекрасно понимал, что в разговорах захлебнется любое живое чувство, любая инициатива и решительность, и хорошо еще, если просто захлебнется. А скорее всего, расколется и без того шаткое единство, основанное на ненависти. Деятельность же РНТП позволяла чем-то заняться только пишущим интеллектуалам и Хлестаковым, думающим не о России, а о себе. Время уходило сквозь пальцы, и Трухин физически ощущал, как реальные возможности для борьбы уходят в песок склок и бездействия. Время работало против них; обозленность сталинским режимом сменялась ненавистью к немцам, делающим всё, чтобы взрастить это чувство. И самое страшное: зачатки этих эмоций он уже находил и в себе. И это при его происхождении, образовании, выстраданности идей и при постоянном общении с немецкими чинами, рассказывавшими истинное положение дел. Что ж говорить о массе? И Трухин в который раз упирался в железную необходимость того, что во главе любого движения должен стоять человек не сложной и не тонкой нервной организации, не обогащенный и не отягченный грузом многовековой культуры, а человек действия, близкий и понятный массам. А он… он мог быть правителем лишь своей волшебной Панголии. Силой воли он заставил себя вернуться из повеявшей на миг ветром сирени и хлеба страны в смрадный «генеральский» барак.

– …не раз слышал. Например, что многие армейские офицеры на свой страх и риск отпускают по домам русских военнопленных, семьи которых оказались в оккупации.

– Держи карман шире! А я вот слышал, что немецких уполномоченных на занятых территориях уже через месяц народ ненавидит больше, чем красных комиссаров.

– А говорят, Розенберг хочет обратиться к командованию с просьбой дать приказ обращаться с нами по законам человечности.

– Опомнитесь, господа! – все-таки вырвалось у Трухина. – Прекратите! Вы же офицеры! А повторяете какую-то мерзость… latrinenparole[53]! Стыдно, – уже беря себя в руки, закончил он.

Над лагерем взвыл громкоговоритель.

– Хоть в Рождество могли бы оставить в покое…

На аппеле было, хотя и холоднее, но все же как-то бодрее, исходя из известного присловья, что на миру и смерть красна. Трухин с тоской видел, что из его похоронной команды, которая меняла свой состав практически каждую неделю, на плацу не было почти никого. Начинался тиф.

Минут через пять появились Зиверс, Штрикфельд и еще несколько высокопоставленных чинов, среди которых Трухин узнал уже раз виденного в обществе Штрика Герсдорфа вместе с двумя помощниками: одним совсем юным, другим – стариком.

– Начинается вялка, – успел проворчать Закутный, но из комендатуры вышли две фигуры в черном.

Странный звук удивления, радости и недовольства одновременно прокатился по рядам. К плацу подходили два русских батюшки.

Сколько Трухин не видел священников? Последний раз он зашел в Дебринскую церковь тогда, после спасения тонувшей девчонки. Конечно, о ребенке он сразу же забыл, но до сих пор отчетливо помнил и лиловый круг над царскими вратами, и воск, капнувший на мокрый обшлаг, и то чувство недоумения, с которым смотрели молившиеся на красного командира в хлюпавших сапогах. Он же молился тогда о женщине с погасшими глазами, молился неправедно, ибо безнадежно. А спустя месяц церковь закрыли. И с тех пор тот теплый, бесконечный мир храма, что окружал его с рождения, словно бы исчез, съежился до крошечного серебряного складня, подарка бабиньки к его десятилетию. Спаситель, Феодоровская Богородица да ангел благого молчания, хранимые тайно, доставаемые лишь в одиночестве, жгли его душу. И, следуя именно этому чувству вины, он, отправляясь в Прибалтику и прекрасно понимая, что война грянет через неделю – много две, оставил складень Наталье, ехавшей в Кострому. Он не хотел иметь на этой войне заступников, он должен был нести свой крест сам…

Тем временем оба священника – один дородный и пожилой, второй – совсем еще юноша с робко курчавившейся бородкой – начали великое повечерие. Разумеется, ни о каких Царских Часах не было теперь и речи.

«Яко с нами Бог…» – плыло над метельным аппельплацем, над обнаженными головами сотен грязных, отчаявшихся, ненавидящих людей. Молодой священник возгласил «избавление церкви и державы российской от нашествия супостатов двенадцатого года», но Штрикфельд замахал руками и остановил его. Ропот пронесся над плацем, но тут же умолк неподхваченным: большинство молодых офицеров совершенно не знали и знать не хотели службы…

После Трухин подошел под благословенье к молодому, оказавшемуся при ближайшем рассмотрении тридцатилетним иереем, и маленькая, почти женская рука утонула в огромных трухинских ладонях.

– Есть ли у вас икона? Любая?

Священник пошел розовыми пятнами.

– К сожалению… все роздали в других лагерях… это ведь третья служба за сегодня… Мы ведь из Берлина прямо… Но я сейчас, сейчас, к отцу Иоанну…

И отец Александр, подойдя к группе немецких офицеров, что-то жарко доказывавших второму священнику, вернулся с маленькой простой иконой.

– Вот. Благослови вас Господь.

Трухин закрыл глаза и поцеловал протянутый лик. Потом бережно взял кусочек дерева, и на него ясно глянули властные глаза Оранты. Она не сомневалась, она верила, ждала и требовала. И девять ветхозаветных пророков нерушимой силой окружали ее во главе с Саваофом.