Книга Синдром паники в городе огней - Матей Вишнек

Причина, по которой мне годами не удается закончить ни один очерк, ни один рассказ, ни одну повесть, ни один роман и ни одно эссе, — в том, что по ночам мои бестии воюют друг с другом на написанных мной страницах и перетасовывают все слова. Каждый написанный днем текст за ночь меняется. Даже если я использую в одном тексте слова равно из всех семи языков, бестиям всегда есть что делить. Тут важно не количество слов, говорят они мне. Тот факт, что в тексте из семиста слов ты использовал по сотне слов каждого из семи языков, еще ничего не значит. В сообществе слов не количество их творит справедливость. В каждом тексте, говорят мне бестии, есть слова существенные и несущественные. Вот в чем суть, на каком языке представлены в тексте его два-три существенных слова.

Греческая бестия утверждает, что есть слова, которые лишаются метафизического смысла, если они написаны не по-гречески. На этом основании она орудует по ночам и переписывает на греческий все, что считает нормальнее писать по-гречески. Скажем, я употребляю в рассказе слово «люди» («Люди во множестве высыпали из дому смотреть, как распространяется пожар»). Так вот, если я совершаю промах и пишу слово «люди» по-французски (gens) или по-английски (people), на другой день я нахожу на бумаге греческий вариант, anthropoi. Единственный вариант, говорит греческая бестия, который имеет законную силу. И у меня получается такая фраза: «Anthropoi во множестве высыпали из дому смотреть, как распространяется пожар». Так или иначе, другие бестии часто ревнуют к греческому языку из-за его необычайной виртуозности по части словосочетаний. В то же время французский, итальянский и турецкий относятся к греческому, как к вору: ты украл у нас все, что мог, говорят они ему, ты крал у нас слова тысячами, а теперь возвращаешь, как свои. Этот пунктик, реституция украденных слов, тоже провоцирует кошмарные беспорядки в моих рукописях. Потому что каждая бестия имеет свой комитет по надзору и устраивает скандал всякий раз, как я использую во французском тексте слово греческого происхождения, в греческом — слово французского происхождения^ английском — слово итальянского происхождения^ армянском — слово турецкого происхождения и так далее и тому подобное. Я не в состоянии учитывать все эти нюансы, поскольку мои семь бестий живут во мне, как в яблоке — его семена, как в луковице — ее слои… Я не могу рассудить их, а они систематически, каждую ночь, лопатят мои тексты и превращают их в вавилонское столпотворение, в семиязычье…Как следствие, никто не может прочесть то, что я пишу, ни один издатель, ни один читатель, ни даже лингвисты и те немногие полиглоты, знающие столько же языков, сколько я. Конечно, мсье Камбреленга иногда тешат мои тексты, потому что для него важен не смысл, а взрывчатая смесь, от которой могут взлететь на воздух границы… Но я-то несчастлив^ очень несчастлив… Кто, кто возьмется издать книгу, где по ночам слова переходят с языка на язык?

А еще серьезнее — это когда бестии решают заключить перемирие и расщедриться на семь вариантов какого-то одного выражения, которое почудится им фундаментальным. Когда кто-то из моих персонажей в простоте душевной произносит «добрый день», наутро эта синтагма усемеряется в тексте: по-армянски (barev), по-гречески (lcalimera), по-турецки (gunaydin), по-арабски (sabah el lcheir), по-итальянски (buongiorno), по-английски (hello) и по-французски (bonjour).

— Я могу быть сторожем при языках, — сказал мне горбун через несколько недель нашего совместного проживания.

Все это время он ко мне присматривался, жил фактически у меня за плечом, пытаясь разобраться, что происходит с моими словами. Целыми часами он стоял на ногах у меня за спиной, следя, как я пишу, читая все, что я пишу, и то приходил в экстаз, то выражал крайнее недоумение, когда видел, что вытворяют бестии.

Когда он сказал мне, что может быть сторожем при языках, я сразу не понял, какого рода службу он имеет в виду. Не мог же он с дубинкой сторожить мои рукописи по ночам, не давая бестиям базарить и переводить с языка на язык мои слова. Но ему этот образ понравился.

— Именно это я и имею в виду. Сторожить ваши слова по ночам. Я буду пугалом для бестий. Хоть так и у моего горба будет смысл.

— Господин горбун, — сказал я ему, — это уж слишком. Не могу же я поставить вас в качестве пугала посреди моих слов, где это видано — литературное пугало… Написанные мной страницы выглядят как пейзаж после битвы, в баталиях между языками сражаются наповал мои мысли, увечится грамматика, иссушается речь… Поле боя — вот что такое мои новеллы и романы, поле боя, где идет сеча, где летят обрубки спряжений и склонений, где сминается латиница и кириллица, история и память… Вы не выстоите посреди этих бестий, в конце концов они вас проткнут насквозь, выколют глаза, свернут вам горб… Лучше не встревать, ей-богу, господин горбун…

— Нет-нет, — настаивал он. — Не так уж много персонажей с должностью пугала для языков. Даже если я так и останусь второстепенным персонажем до конца этого романа, я по крайней мере буду доволен, что я персонаж хоть и второстепенный, но занятный.

30

Франсуа уснул, положив голову на стол, когда уже начало всходить солнце. Уснул с засевшей в голове фразой, которую ему бросил походя мсье Камбреленг, «начнем с завтрашнего утра».

Когда он проснулся, в салоне уже никого не было. Все другие персонажи исчезли. Их выставили вон или они разошлись по своим делам? Франсуа услышал звуки жизни в кафе и на улице. Подошел к окну и окинул взглядом всю эспланаду перед церковью Сен-Медар. Жители квартала и туристы толклись вокруг лотков с фруктами и овощами. Кое-кто из торговцев во весь голос нахваливал свой товар и объявлял всему миру, что отдает два ананаса всего за три евро. К церкви прилепился скверик, где для детей была устроена площадка: горка, качели, песочница… Несколько мамаш, нагрузивших детские коляски покупками, присматривали за своими чадами, которые визжали от счастья, съезжая с горки или носясь между скамейками.

Рю Муфтар, которая терялась вдалеке среди домов со средневековой патиной, была запружена народом. Магазины, шедшие сплошняком, с дверьми нараспашку, чего только не предлагали и походили на разверстые в алчном ожидании пасти, которых вытошнило избытком товаров на улицу. Лавочка итальянских продуктов соперничала с рыбной, а эта последняя — с магазинчиком продуктов из Прованса. По виду сверху рю Муфтар была эталоном изобилия: все земные плоды сошлись здесь со всевозможными сырами, со всем разнообразием мяса, сырого и приготовленного, со всеми мыслимыми и немыслимыми колбасами и с маслинами всех сортов и видов. Не обойдена была и океанская живность (за исключением, может быть, кита, запрещенного к продаже), и все вина родом из Франции, Италии и Греции, и все разновидности пирожных и хлебопекарных изделий, производимых прямо на месте искусниками, кое-кто из которых начинал работать в четыре утра, чтобы к восьми публика уже получила свежие круассаны, теплые багеты и еще сотни и сотни кондитерских изысков в сахарной пудре или с прибамбасами из ягод.

Прямо как на открытке, подумал Франсуа. Он никогда не видел сверху эту площадь, украшенную двумя артезианскими фонтанами, откуда отходила рю Муфтар, взбираясь потом на холм до Пантеона, он же — церковь Святой Женевьевы. Какой-то спусковой механизм самопроизвольно сработал в голове Франсуа, и он вспомнил, что Святая Женевьева была покровительницей города Парижа.