Книга Зубы грешников - Мирослав Бакулин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Все?
Я говорю:
– Все. Теперь нет на тебе никаких венцов безбрачия, теперь ты – Божья и все можешь у Него просить – и мужа, и детей, и долголетия.
Она заулыбалась:
– Спасибо.
– Только в храм почаще ходи.
– Да, батюшка мне сказал.
Мы потом больше не разговаривали, только иногда кивком здоровались. Не знаю, вышла ли она замуж, но в храм вроде ходит.
Хорошо, что нет у меня таланта быть тонким, вдумчивым, чувствовать на расстоянии боль людей, исцелять ее, потому что есть врач душ и телес – Христос.
Почему же, спросите вы меня, почему ты, Мирослав, так безответственно ведешь себя с людьми?
Не знаю почему. Наверное, потому, что человек не должен грустить, таково мое мнение. Экклезиаст[37]так и говорит: нет для человека ничего лучшего, как веселиться и делать доброе в жизни своей, а все остальное – суета и томление духа. И если какой человек ест и пьет и видит доброе во всяком труде своем, то это – дар Божий.
То есть человек может сделаться грустным, например с похмелья, и познать тщету бытия, но это так – для смеха. Погрустил, понял свое ничтожество, осознал любовь Божию и снова вперед. А понимание это пришло ко мне так.
Помню, лежал я в больнице после того, как случайно выжил после тяжелой операции, а было мне лет 13 или 14. Потом я заново учился ходить, с меня слезла вся старая кожа. Это, кстати, совсем не патетично, а скорее смешно, нет, точнее, весело – умирать. Так и народ говорит: «Жил грешно и помер смешно». Но я не об этом. Со мной в палате лежал Вовка, мужик лет тридцати пяти. У него была хроническая непроходимость кишок, и его уже раз в пятый резали по одному и тому же месту, отчего в животе его сделалась глубокая борозда от пупа до диафрагмы. И в этот раз его готовили к операции. Он постоянно был весел и рассказывал нам анекдоты, так что у меня от смеха на животе разошелся один шов. И вот к нам в палату положили очкарика-инженера с острым гастритом. Он питался одними сухарями с чаем и считал нашу компанию оскорбительной для интеллигентного человека. Вовка так и сяк пытался вывести его из равновесия шуточками, но тщетно. Тогда уже привыкший жить в больнице Вовка пошел к доске назначений и написал в графе инженера-очкарика ежедневную процедуру – сифонную клизму. Это когда закачивают газировку, которая прочищает весь кишечник чуть ли не до желудка. И медсестры, ничтоже сумняшеся, стали делать инженеру эту клизму каждый день. Вовка его спрашивает:
– Ну что, инженер, хороша клизма-то? После нее не идешь, а над тапочками летишь!
Тот, бледный, помалкивает. Подлог выяснился только через неделю, когда инженер взмолился доктору:
– Простите, а нельзя ли отменить эти бесчеловечные клизмы?
– Какие клизмы?
– Сифонные.
– Извините, я ничего вам не назначал.
– А кто тогда?
Тут вперед выходит Вовка и говорит:
– А это я написал ему в графе назначений, потому как он коллектив презрел и с нами общаться не хотел…
Инженер с диким стоном сорвался с постели, бросился за Вовкой, они долго бегали в коридоре с криками, за ними бегали, кудахтая, медсестры. Я лежал на кровати, слышал все эти крики и улыбался, я был абсолютно счастлив.
Храм Божий – тоже больница, только духовная. Теперь, когда я вижу все эти «сглазы, порчи и желания всяческих чудес с венцами безбрачия», я улыбаюсь, потому что все мы здесь – пациенты. И наши отношения по любви можно определить словом отца Александра Шмемана: все это – святая возня. Господи, хорошо нам здесь быть!
Одна добрая старушка заподозрила неладное. Ее внук объявил, что в день своего совершеннолетия он в одностороннем порядке прекращает пост на целые сутки, и ушел в гости к своей подруге. Старушка стала молиться за глупого внука. Молилась, молилась, заметила, что за окном давно темно. Легла спать, но поставила еще свечку перед Владимирской иконой Божьей Матери.
Вдруг просыпается ночью, потому что ей приснилось пламя, охватившее ее со всех сторон. Разлепляет глаза, а вокруг действительно пламя, вырвавшееся из ее сна. Оно скачет по всей комнате, и главное преступление уже совершено – горят иконы. Бросившись тушить, старушка понимает, что Владимирская опять спасла ее, свеча могла упасть ей на голову, но упала в другую сторону.
На ее крики прибежал сын, высокий седовласый фотограф. Они стали дружно тушить огонь из сна, который долго от них уворачивался. В процессе тушения сгорели в пепел несколько маленьких иконок, обожженным оказался даже ламинат на полу. Возмущенный сын заявил, что больше в доме никаких свечек не потерпит, потому что, в конце концов, он в доме хозяин. На что старушка-мама ответствовала, что все это из-за упрямства внука, который прервал пост. Вернувшийся поздно внук только тяжело вздохнул, что, кажется, день сегодня действительно не удался. Оказалось, что, когда он возвращался домой, его остановили трое парней и, приставив нож к горлу, отжали у него мобилу.
– Это сумасшедший дом, – возмущался седовласый сын, – одна дом поджигает, другой по ночам шляется, мобильники свои дарит. Настоящий сумасшедший дом!
На что старушка-мама заметила ему, что сыну не нужно по телевизору неприличные программы смотреть, а внуку неплохо бы соблюдать пост.
Сын устало махнул рукой, он не разделял ее религиозных воззрений. Пошел и лег на диван с пультом от телевизора. Скоро он уснул, и комната наполнилась его тихим и ровным дыханием. В комнату вошел Христос. Он выключил телевизор и погладил по седой голове сына-фотографа. Только Он знал, сколько сил нужно было, чтобы терпеть этот «сумасшедший дом».
От размышлений я сделался как бы хрустальным, боялся всего твердого, увяз в сомнениях и нерешительности. Я все думал над вопросом: «Куда уходит любовь?» Так и спросил у таксиста, который подвозил меня домой: «Куда уходит любовь?» Он не удивился – привык, что приходится подвозить сумасшедших. Терпок и суров дух нашего народа: любит с приподвыпертом, жалеет размашисто, ненавидит глубоко.
– Если взять из человека все вены и артерии и вытянуть их в одну сторону, то получится маленькая, но очень длинная река крови. Куда она течет? – начал он свою неторопливую мысль. И после паузы продолжил:
– Дядя мой в войну служил на Северном флоте, топил немецкие подлодки. И что характерно, заметил, что в это время стали размножаться белые медведи, тюлени, рыба и птицы. Живности стало очень много. И дядя имел теорию, что душа одного человека равновелика четырем душам медведей, или сотне птиц, или стае рыб. На войне людей убивают, а планета, она живая. И вот планета Земля компенсирует утраты человечества появлением тысяч животных и прочих микроорганизмов. То же и с любовью. Людей становится больше, а любовь, по всей видимости, тоже по объему штука постоянная. Народу больше – любви меньше.
