Книга Записки одной курехи - Мария Ряховская

Двор засыпан углем. Уголь – предмет мощного бизнеса. Его нещадно растаскивали и развозили по стране, на местах красили лаком для ногтей, – лак изображал кровь Цоя – бойца с мировым злом. Или утомившегося до кровохарканья в кочегарке. Теперь камчатские хозяева сами его загоняют поклонникам: если фанаты все растащат – чего кидать в топку?

Я потопталась и купила кусочек – на память. Дверь открыта – ура-а-а!

Под ногами лужи, темно. Прямо – печь. Напротив – банки с гнилыми гвоздиками и записки с признаниями в любви Цою. Что-то вроде доски объявлений.

Человек, похожий при свете мерцающего огня на Грибоедова, матерится. Раздраженно кидает уголь в топку, хлопает железная дверца.

– …Дверь забыл запереть, вашу мать!

Еще две девчонки забегают вместе со мной.

– Привет! Настя и Света из Нижнего! – представляются они хозяину.

Мелкие, худенькие мордочки, запавшие глаза.

Тут уж принимай гостей: выгнать попавших на священную территорию поклонников не смогут и пятьдесят кочегаров. Это ж не то наша Шамбала, не то Лысая гора.

– Ладно, заходите, – говорит хозяин, вытирает руки грязной тряпкой и усмехается, глядя и на меня. – Надеюсь, вы фрилавщицы?

Он впихивает гостей в дальнюю комнату с надписью «Трахатория» и прищуривается. Усаживает нас на продавленный диван.

Лампа, прикрытая красным флагом с серпом и молотом, плакаты, афиши, нарисованные на стенах углем голые девицы с гаврилиадными комментариями. На другой стене написано «Гагарин», рядом – крест. Видимо, Гагарин и крест – формула летучего Петербурга. Как было написано в Ротонде? Ленинград – это город на болотах, а на болотах могут жить только птицы… «Я знаю, зачем иду по земле, мне будет легко улетать» (Башлачев).

Едва Кочегар поставил на стол бутылку недопитого портвейна, в дверь «Трахатории» просунулась папина борода.

– Извини… – смущенно тянул он, глядя на меня. – Я тоже решил посетить знаменитую кочегарку. Можно?

Да, пятнадцатилетняя дочь в специальной комнате для секса – это уж слишком. Хотя я тогда даже не поняла, что это за название. Однако на папином месте я бы не переживала: изменить Цою было бы для меня немыслимо. Я бы дралась и кусалась до полной победы над возможными осквернителями моей любви.

– Писатель Ряховский, – представился папа и протянул Кочегару руку. – Знаете фильм «Чужая белая и рябой»? Ту, что Соловьев снимал до «Ассы»? Это по моей повести. Да-а, было такое в степях Казахстана… Мы гоняли голубей, когда были такими, как эти дурочки.

Кочегар был рад поговорить с моим отцом, – определенно, это было ему интереснее, чем отвечать на вопросы глупых, пугливых пищух, которых здесь как мух в летнем огороде.

– Начальник «Камчатки», – важно представился он.

Так назывался второй Витин альбом – «Начальник „Камчатки“».

Начинался мужской разговор, я что-то походя вставляю, две нижегородские девки сидят, не шелохнутся, ловят каждое слово. Набили окурками целую консервную банку.

– Первым Начальником был Толик Соколков, заступивший в восемьдесят третьем, – рассказывает Кочегар, – с него все и началось. До того здесь было царство алкоголиков. Начали вести вахтенные журналы под названием «Время топить» с картинками и текстами. Содержание весьма фривольное, побережем Машины глазки и ушки!.. – Он ласково посмотрел на меня, из уважения к моему отцу. – Башлачев появлялся на работе не чаще раза в месяц. По стране разъезжал, водку пил, песни пел. Ему денег не надо было – друзья кормили.

– Как это произошло? – спросила я, разумея гибель Башлачева.

– Трое их было. Всю ночь веселились. Башлачев, говорят, был трезвый. Под утро те двое пошли спать. Он приходил к ним, будил, жаловался. Они сказали: «Отстань…» Причем очень далеко прыгнул. Немного ему надо было, чтобы через край полилось. Он с детства это в себе носил. Каждый день хотел кончить – и боялся…

А я вспомнила: « Я знаю, зачем иду по земле, Мне будет легко улетать ». И еще: « Не плачь, не жалей! Кого нам жалеть? Ведь ты, как и я, сирота. Ну что ты, смелей! Нам надо лететь! А ну, от винта, все от винта!»

Слова, произнесенные, написанные, – оживают. Начинают самостоятельную жизнь и возвращаются к нам, как бумеранг, воплотившись в то, что толкает открыть окно и лететь.

– …а Цой бы никогда этого не сделал. Тут случайность. Он и раньше гонял – превышал норму. Как и все мы.

– Кто это – мы? – спросила я.

– Ну, мы… Бывшая наша компания; я, Фирсов, Цой, Титя, Башлачев.

– А кто это – Титя?

– Титов. Панк пассивный. Он у нас зольщиком был. Физмат окончил. Ходит сейчас по Питеру, рассказывает всем одно и то же – дескать, было нас трое: я, Цой и Башлачев, остался я один. С каким-то тухлым петухом на веревочке недавно появлялся. Идет по улице, волочет за собой петуха на веревке. А когда-то он писал песни. «…У Карла у Маркса от голода при смерти дочь, а он и жена написали для нас „Капитал“…»

Я сказала о своей поездке на кладбище. Оказалось, что эти сумрачные лица, «главари оцепления», как выразился Начальник «Камчатки», охраняют могилу, – какие-то бандюги наладили продажу фенек и цветов с могилы. Эти «главари» возгордились своей благородной миссией и стали там хозяевами. Они выдают «ордер на жительство» возле могилы, убирают «левых» людей.

Во время нашего разговора нижегородские фанатки изредка перекидывались словами на кромешном сленге, и все вокруг плыло от дыма их дешевых сигарет. Бедные, они добирались трассой из Нижнего до Риги!.. Побывали на месте катастрофы, и оттуда – тоже трассой – до Питера. Они уже порядочно не мылись и сидели на вынужденной диете. При этом они отказывались от засохшего, но сладкого камчатского шербета. Но кто ест в храме? Для них это был храм, – и горло сводило нервным спазмом.

Прощаемся. Через толщу тьмы к остановке автобуса. Свете и Насте – на Богословское, попросят ночлега у «главарей». Сегодня в ночь у нас поезд, а у них нет поезда, – у них есть какой-то «отец Сергий», которого они во всем слушают, и Цой всю ночь и костер. Печеные картошки и пиво, если очень повезет.

Недели через две мне из Питера позвонила Катя:

– Маша! Машка! Ма-а-ашка!

– Привет! – отозвалась я. – Что за вопли? За Леву, что ли, своего замуж вышла?

– Поезд завтра в семь тридцать утра! Номер 86, вагон 7. Соответственно, узнаешь. Возьми бутерброды и термос. Он же голодный. Да, и носки теплые. Всю одежду хиппам давно отдал. Позаботься. Беспомощный же…

Ничего не понимаю. Встретить кого-то, что ли?

– Ну ты дерево!.. Кого еще? Леву. Он к Борисову едет – тому совсем плохо. Я провожу, а ты встретишь.

– А откуда ты знаешь, что у него нет теплых носок?

– Эс-эн-си слушать надо. А ты небось «Европу плюс» крутишь – оно и видно.

…Встала ранешенько. Знобит от недосыпа. Прокралась на кухню, выпила кофе. Налила в термос крепкого чая с мятой. Сыр для бутербродов был выбран самый лучший. Поначалу положен толстый слой масла, но потом был ликвидирован. Помнила Катины слова: «Лева – не какой-нибудь гнусный мажор. Он вегетарианец».