Книга Кенгуру в пиджаке и другие веселые рассказы - Марианна Гончарова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Лазарь! — говорили ему друзья. — Это никогда не станет овчаркой, Лазарь. Тебя обманули. Отдай это где взял.
— Нет! — решительно ответствовал Лазарь. — Он остается. Собельманы своих решений не меняют.
Что говорить, Собака, ласковый, любящий, преданный, забрал душу. И после того как Собака переболел какой-то мучительной собачьей болезнью, Лазарь стал звать его на «вы».
Умнейший парень, Собака умел выполнять все команды. Лучше всего у него выходила команда «Чужой!».
— Чужой! — И Собака моментально прятался в самое укромное место, пролезая в невероятные углы и щели.
И еще замечательная команда: «А где любимый Собака чемпиона республики в среднем весе боксера Лазаря Собельмана?» И Собака мчался к хозяину, заливисто лая и прыгая, радостно лизал Лазаря в нос и приговаривал собачьи нежности. Ну не счастье ли?
Остальные команды Собака выполнял разом, быстро: садился, ложился, подавал голос, укладывался на спину, закрывал лапками глаза: «Ах-я-так-хорош!»
Ну да, не овчарка. Но как он умел слушать и сопереживать: вертел головой, водил ушами, подымал брови, постанывал, взвизгивал и пожимал плечами. Тихо, вы! У кого нет и никогда не было собаки. Да, и пожимал плечами!
И надо ж было чтоб фотограф Ткач в похмельном гневе пнул Собаку. Просто так пнул, ни за что. Собака завизжал от боли и обиды и быстро выполнил команду «Чужой!».
— Убью, — кротко пообещал Лазарь, — убью. Если не извинишься.
— Ну извини, Наумыч, — миролюбиво заворчал Ткач.
— У Собаки, у Собаки проси прощения.
— Щас! — пообещал Ткач. И назвал адрес, куда идти Лазарю, Лазаревой собаке, Лазаревой Мамаше и прочей родне оптом.
— Убью, — тихо попрощался Лазарь. И добавил: — Собельманы своих решений не меняют.
На следующее утро Лазарь выгуливал Собаку рядом с фотоателье Ткача.
— Убью, — поздоровался Лазарь. — Если не извинишься.
Ткач огрызнулся, но торопливо скрылся за дверью.
Через день Лазарь пришел к Ткачу на работу фотографировать Собаку. Все как полагается. Оплатил у приемщицы заказ на фотографии.
— На паспорт, — приветливо попросил он Ткача, а Собаку усадил в кресло. — Собака, сидеть!
Собака сел, лег, тявкнул, перевернулся на спину и закрыл лапками глаза.
— Так как?.. — робко возмутился Ткач. — Он… он же все лицо закрыл… руками… этими… лапами…
Лазарь любовно усадил Собаку. Пригладил ему чубчик:
— Ну давай, фотографируй. А то, если не извинишься, знаешь сам, Собельманы своих решений не меняют. Кто ж тогда сделает нам фотографии любимого Собаки чемпиона республики в среднем весе? Правда, Собака?
Собака пожал плечами.
Вечером Ткач ждал Лазаря во дворе.
— Слышь, Наумыч, может, мировую, а?
— Ты, Ткач, конечно, умный. Но с креном в прогрессирующий идиотизм. Я ж тебе сказал, Собельманы…
— Да, да… — уныло кивнул Ткач. — Но как же… у собаки…
— Ну, ты иди, думай пока…
Лазарь истязал Ткача больше недели: гулял под окнами, приходил переделывать фотографии Собаки, потому что Собака там был на собаку не похож. Напоминал, что Собельманы своих решений не меняют.
Ткач перестал спать, есть и даже пить. Бегал муравьиными дорожками от Лазаря и Собаки. Он уже твердо усвоил, что Собельманы своих решений не меняют.
В воскресенье Ткач нарядился. Как будто шел просить Собакиной руки и сердца. Лазарь открыл на стук.
— Тебе кого?
— Так это… — переминался Ткач, — я… извиниться… Так что… может…
— А где любимый Собака чемпиона республики в среднем весе боксера Лазаря Собельмана? — ласково позвал Лазарь.
Собака вышел в прихожую, настороженно и вопросительно глядя на хозяина.
— Ну?! — молча, бровями, спросил Лазарь.
— Ну?! — молча, бровями, спросил Собака.
— Это… — засопел Ткач. — Собака… Извини, блин… Я… это… больше не буду…
Лазарь и Собака посмотрели друг на друга. Лазарь вопросительно мотнул Собаке головой. Собака пожал плечами.
Ткач уходил. Но не было облегчения в его душе. Одна растерянность и смятение. Растерянность. И смятение.
Мечутся автомобили — бешеные какие-то, спешат и суетятся прохожие, день летит, несется в вечер. А заверните за угол, пройдите чуть вверх, спуститесь вниз… Вот! Это наша улица. Тихие домики, утопающие в садах, божья благодать. И время тянется медленнее, и люди спокойнее и добрее. И все это — в пяти минутах от центра города. Здесь, в таком милом, похожем на дачный, районе, привыкли жить почти по-деревенски. У любого во дворе куры, собаки и коты.
Каждый человек на нашей улице талантлив по-своему. Дядя Рубен из маленького магазина «Березка» пусть не умеет считать на калькуляторе, но прекрасно считает в уме и лучший преферансист улицы. Он наш аксакал, и все бегают к нему просить совета.
Филя Беляковский, музыкант из ресторана «Чернивчанка», — богемный человек. Поэтому, когда уходит в запой, предупреждает всех, что удаляется познавать истину: мол, не обессудьте, если что. И делает громкое объявление.
— Этот запой, — орет Беляковский на всю улицу, — я посвящаю своей прекрасной жене Зинаиде!
Пусть он путает «русских падежей», пусть плачет и дерется, когда проигрывает в преферанс дяде Рубену, — зато на трубе играет как Армстронг. Может, и лучше Армстронга.
Давид Вайнер — гениальный фотограф: фотографирует голову, но успевает потрогать коленки. Лица женщин на фотографиях Вайнера растерянные и от этого прелестные. Чего Вайнер и добивается.
Милочка — студентка, отличница по всем предметам, симпатия всех мам, у кого есть мальчики Милочкиного возраста. Она талантливо танцует, талантливо играет на фортепиано, талантливо говорит по-английски, талантливо одевается и талантливо ходит. А может быть, все это просто кажется Леве Браславскому, студенту мехмата, математическому гению, однолюбу, безнадежно, безответно и навсегда влюбленному в Милочку. Скажите еще, что любить одну и навсегда — не талант!
Левина мама — замечательная портниха. Однажды она сшила Миле платье. Зеленое. Ткань Левина мама выбрала сама.
Ее главный талант — хвалить.
— Иди посмотри на эту шейнэ со́сна[1]! — кричала она Леве, когда Мила надела на себя этот зеленый туалет.
Для Левы Мила конечно же была «шейнэ сосна», какая бы она ни была на самом деле. Но подойти к ней или позвонить ей Лева стеснялся до потери сознания.
О жителях нашей улицы можно говорить бесконечно. Но сейчас — о Левиной бабушке.