Книга Двадцатая рапсодия Листа - Виталий Бабенко

– Это вы у меня хотите узнать? – Я почувствовал себя уязвленным. – Не имею ни малейшего представления. А какую загадку хотите разгадать вы?

– Загадку верхнего платья жертвы, – ответил Владимир. – Вернее, его отсутствия.

– Э-э… – Действительно, я как-то забыл об этой детали. Хотя она ничуть не представлялась мне сколько-нибудь важной. Я так и сказал моему гостю, добавив: – В сущности, это ваше верхнее платье… то есть, верхнее платье несчастной утопленницы, мог взять любой прохожий – так же как наш мельник взял платье утопленника.

Владимир промолчал, пропустил мимо ушей даже мое ехидное «это ваше верхнее платье». Я спросил – тоже не без доли насмешки, но вполне добродушной:

– И как же вы надеетесь разгадать сию головоломку? Не объявление же в «Казанском биржевом листке» печатать – мол, отзовись, добрый человек, кто платье утопленников унес!

– Нет, объявление тут не поможет, – серьезно ответил Владимир. – Если бы у меня хоть малая надежда была, что поможет, – непременно дал бы объявление, почему же нет? Но так ли уж много в ночное время прохожих, как вы полагаете? То-то и оно. Есть у меня одно соображение. И для его проверки мне обязательно нужно побывать в уезде. Так что пришел я к вам, Николай Афанасьевич, с просьбой. Помогите уговорить нашего доблестного представителя власти, чтобы он это позволил. С одной стороны, закон вроде бы предоставляет мне свободу передвижения. Параграф второй «Положения о негласном полицейском надзоре», утвержденного первого марта 1882 года, прямо гласит, – тут Ульянов процитировал по памяти: – «Секретный надзор, как мера негласная, осуществляется способами, которые должны исключать возможность лицу поднадзорному знать о существовании установленного за ним наблюдения, а потому лицо это не может подвергнуться каким-либо стеснениям в свободе передвижения, образе жизни, выборе занятий и тому подобном». Но, с другой стороны, мы-то с вами хорошо знаем: закон – это одно, а практика – совсем другое. И покидать Кокушкино без разрешения урядника мне, мягко говоря, нежелательно. Ну так как, поможете?

Настроение мое, и без того испорченное ночными видениями, окончательно пришло в негодность. Я уже чувствовал, что никуда мне от этой страшной истории не деться. И ох как не хотелось мне идти к Никифорову с ходатайством!

Владимир молчал, больше не приводя никаких доводов. Просто смотрел внимательно, даже, как мне казалось, с легкой усмешкой, прятавшейся в глазах. Он прекрасно понимал, что при всем моем нежелании я тем не менее пойду к Егору Тимофеевичу и буду просить позволения на поездку в Лаишев. Понимал он, наверное, и то, что я сам для себя пока еще не решил, но к чему мысленно – уже! – склонялся: что я сам поеду с ним – ежели удастся уломать урядника. А еще вот какое понимание родилось во мне: хочу, не хочу, но я и дальше буду рядиться в платье оруженосца нашего студента, однажды уже пришедшееся мне впору. Что делать?

Именно этот вопрос словно бы вспыхнул в моей голове. «Вот проклятый титул, как прицепился! – подумал я следом. – А то и делать, господин Чернышевский, что взять бы ваш роман да спалить! Уже шагу без этого чертова названия, прости Господи, ступить нельзя!»

– Будь по-вашему, Владимир Ильич, – хмуро ответствовал я. – Попробую упросить Егора Тимофеевича. Да… – Тут я не удержался и высказался ему насчет Чернышевского и названия его романа.

А затем… затем я снова не удержался, но уже совершенно в другом смысле: внезапно для себя и уж точно совершенно неожиданно для Владимира я Чернышевского – похвалил! А затем и прочитал вслух выписанное мною суждение из романа «Что делать?» насчет того, как умники сами себя за нос выводили куда Макар телят не гонял. Очень уж оно подходило к нашим обстоятельствам.

Молодой Ульянов засмеялся.

– Удивили вы меня, Николай Афанасьевич, сильно удивили. Впрочем, не волнуйтесь. Сами себя выведем – сами же и назад дорогу найдем. Уверяю вас, в этой шахматной игре мы только дебют разыграли. До эндшпиля еще ох как далеко!

Потом я собрался, и пошли мы с Ульяновым к Егору Тимофеевичу. Нет, все-таки никудышный у меня характер. Не зря в отставку я вышел, стыдно сказать, всего лишь подпоручиком – в то время как иные мои бывшие однополчане давным-давно ходят в полковниках и генералах.

До пятистенки, в которой наш урядник жил и вел свое, если так можно выразиться, полицейское делопроизводство, было минут пятнадцать ходу.

Встретил нас Никифоров не просто хмуро – к этому-то не привыкать, Егор Тимофеевич вообще отличался тяжелым характером, – а так, словно бы и разговаривать с нами стоило ему невероятного труда. Обращался он исключительно ко мне – Владимир, стоявший в полушаге от меня, не существовал для него вовсе. Впрочем, «обращался» – это, право, преувеличение. Урядник и в мою сторону старался не смотреть. Просто меня Никифоров все-таки поприветствовал, а присутствие Владимира проигнорировал. Ну да, поздоровался, чуть привстав или всего только вид такой сделав, – и тут же уткнулся в какие-то бумаги, разложенные на столе, за которым он сидел. Стол этот можно было бы назвать и письменным, если иметь в виду службу, которую он служил, а на самом деле был то обыкновенный чайный стол, покрытый черной коленкоровой тканью.

Словом, я стоял дурак дураком, не зная, как заговорить. Оглянулся несколько раз на Владимира, но Ульянов, заложив руки за спину, разглядывал беленый, с немногими трещинами потолок и даже, как мне показалось, что-то беззвучно насвистывал. Так прошло минуты три, если не больше. Владимир считал трещины в потолке, вытянув губы трубочкой, Никифоров считал какие-то цифры, перебирая свои бумаги и демонстрируя нам при этом небольшую плешь, а я, полагая, что ничего хорошего из нашего прихода сюда не получится, смотрел то на одного, то на другого и никак не мог начать разговор, из-за которого мы здесь объявились.

Не знаю, долго бы еще я стоял так, но урядник сам нарушил молчание, с неожиданной злостью скомкав лежавший перед ним верхний лист бумаги.

– Вот что, господа уважаемые! – рявкнул он. – Попрошу вас впредь не являться непрошеными и незваными! И еще попрошу – поменьше болтать пустых слов!

Если бы за моей спиной стояла скамья, я бы так на нее и упал. Но скамьи не было, от стульев меня отделяло изрядное расстояние, на пол я даже в растерянном состоянии усаживаться не хотел, а потому вскипел немедленно, хотя и не понял, что стряслось с нашим урядником.

– Что это вы, господин Никифоров, в таком тоне со мною говорите? – гневно вопросил я. – И с чего это вдруг вы, Егор Тимофеевич, обвиняете меня в болтовне? Боюсь, вы забыли, господин полицейский урядник, что имеете честь разговаривать с офицером! И что это за хамская, простите, привычка сидеть, развалясь, заставляя посетителя стоять перед вами, как рекрута на плацу?!

Поскольку я никогда не позволял себе повышать на урядника голос (и то сказать – до сих пор не за что было), Егор Тимофеевич от моей атаки оторопел.

Лицо его по обыкновению обрело свекольный оттенок. Маленькая же моя хитрость – я ни словом не упомянул стоявшего позади Владимира и обставил дело так, будто пришел к уряднику сам по себе, – никакого действия на него не произвела.