Книга Пьесы. Статьи - Леон Кручковский

нельзя знать, герр профессор, особенно там, на Востоке. Это дикий край, ужасные люди…

З о н н е н б р у х. По крайней мере не говорите этого при, мальчике, он готов поверить. (Резко.) И вообще не говорите глупостей.

Б е р т а. Гоппе хорошо знает, что говорит. Перед гибелью Эрик с Восточного фронта писал то же самое: дикий край, ужасные люди…

Г о п п е. Боже! Я не знал, что герр Эрик погиб…

З о н н е н б р у х (не отвечает. Немного погодя, показывает на мальчика). Этот молодой человек, кажется, старший у вас?

Г о п п е. Старший. Исполнилось тринадцать, герр профессор.

З о н н е н б р у х (иронически). Ну, у него еще есть время. Вы, кажется, любите детей, Гоппе?

Г о п п е (точно поперхнувшись). Люблю, герр профессор…

З о н н е н б р у х. Все мы любим детей, но вовсе не становимся от этого лучше. (Протягивает руку к тарелке с яблоками, выбирает одно.) Вот это тебе, малыш, чтобы не было скучно с нами…

Гоппе, остолбенев, смотрит чуть не со страхом. Гейни вертит яблоко в руках.

Г о п п е (хрипло, почти кричит). Поблагодари, Гейни! Поблагодари, Гейни! Поблагодари герра профессора!

З о н н е н б р у х (гладит мальчика по голове). Ешь, ешь, на здоровье. Яблоки прибавляют человеку здоровья и жизни. Надо, Гоппе, давать детям побольше яблок. Это полезно. Полезно и вкусно, правда, малыш?

Гейни, грызя яблоко, кивает головой.

(Смеется, глядя на Гоппе.) У вас, Гоппе, такое лицо, точно вы со мной не согласны.

Г о п п е (тоже пытается смеяться). Да нет, что вы, герр профессор. Кто его знает, отчего иной раз бывает глупое лицо. От глупости разве… Человек ведь себя хорошо не знает… (Торопливо встает.) Пожалуй, мы уже пойдем…

З о н н е н б р у х. Что ж, не гоню вас, но…

Г о п п е. Еще бы, пять минут давно прошли. Если герр профессор разрешит, я зайду завтра на минутку в наш институт, хоть взглянуть, подышать воздухом лаборатории…

З о н н е н б р у х. Мы всегда вам рады, Гоппе. Кончайте поскорей… как это сказала Берта? — ах да, «работать ради победы нашего народа…». Ну, так до свидания. Будь здоров, малыш.

Г о п п е. Гейни, попрощайся! Низко кланяюсь, сударыня! (С порога.) Боже мой! Поистине счастье, что у нас есть такие люди, как герр профессор Зонненбрух!

Выходят.

Б е р т а. Хотела бы я знать, многие ли думают о тебе так, как этот Гоппе?

З о н н е н б р у х. Так хорошо думают, хочешь ты сказать?

Б е р т а. В его глазах ты воплощение совершенства.

З о н н е н б р у х. Не будем преувеличивать. Гоппе не думает обо мне ни хорошо, ни плохо. Сила привычки — вот и все.

Б е р т а. А я вот не могу привыкнуть! Веришь, Вальтер, я физически страдаю, слушая иногда, как ты разговариваешь с людьми — с теми, разумеется, которых ты считаешь возможным осчастливить своим доверием. Вот хотя бы такой Гоппе. Обыкновенный, простой человек, наверное честно исполняет свои обязанности… А ты? Вместо того чтобы поддержать его, ободрить, ты… Или ты и в самом деле не чувствуешь, что наша судьба, судьба немцев, — это и твоя судьба?

З о н н е н б р у х. В самом деле, Берта. У меня нет ничего общего с тем, что ты называешь «судьбой немцев». Настоящие немцы, те, которые достойны называться немцами, верь мне, они со мною. Вот здесь они, в моем сердце! (Прижимает руку к груди.)

Б е р т а (презрительно). Эх ты, эстет! Всегда был эгоистом.

З о н н е н б р у х. Я всегда был верен своим идеалам. Верен им и сегодня. Поэтому я еще не усомнился в смысле жизни. (Помолчав.) Да. Да. Оба мы, Берта, уже в том возрасте, когда можно говорить друг другу правду в глаза без опасения, что это разобьет нашу совместную жизнь…

Б е р т а. Нашу совместную жизнь? Было время, что я не видела ничего, кроме нее. Ты, дети, дом… Но это было давно, очень давно…

З о н н е н б р у х. Ты права. Давно расстались мы с нашим счастьем… а что-то похожее, помнится, было в этом доме… Можешь, если угодно, говорить об этом с сожалением. Не только мы двое, ты и я, — все немцы расстались со своим счастьем, с красотой и добром и вступили на путь безумия.

Б е р т а. Немцы борются за свое право на жизнь — или ты глух и слеп, Вальтер?

З о н н е н б р у х. Прошу тебя, Берта, не говори со мной таким языком. Это я могу прочитать в газете. (Помолчав.) Скажи мне, ты когда-нибудь вспоминаешь об Эрике?

Б е р т а. Я постоянно помню обо всех молодых, смелых немцах, которые гибнут ежечасно. Нет, я не ропщу, что мой старший сын пал с ними. Это позволяет мне еще больше любить наш народ и еще сильнее ненавидеть его врагов. (С внезапным беспокойством.) Где же Вилли? Я хочу, чтобы он уже был со мною! Почему его еще нет?

З о н н е н б р у х (стал рядом с Бертой, положил руку ей на плечо. С глубокой печалью). Бедная Берта! Когда два года назад ты заболела, я думал, что физические страдания вылечат тебя от безумия, которому ты поддалась, как тысячи, миллионы других. Я не предполагал, что твоя болезнь явится для этого новым источником силы. Но это злая, враждебная сила! Сила, которая погубит немцев. Погубит немцев!

На втором этаже слышны сильные, упругие шаги. По ступенькам сбегает  В и л л и, он в мундире, свежий и веселый. Зонненбрух отходит от Берты, снимает очки, протирает их.

В и л л и. Вот и я, мама! (Обнимает Берту, целует крепко и долго.)

Б е р т а. Наконец-то, мой мальчик! (Не отпускает его руки, всматривается, счастливая.) Ты прекрасно выглядишь, но из трех дней, которых я так ждала, ты проспал целых пять часов! Что… у нас еще есть немного времени?

В и л л и (глядя на часы). Машины прибудут через двадцать минут. Я вижу, ты совсем готова, мама? Конечно, я еду с тобой. А Рут, кажется, хочет отвезти отца на своем маленьком «мерседесе»? (Смеется.) Не знаю только, прилично ли, что юбиляр приедет в таком скромном экипаже?

З о н н е н б р у х. Я могу поехать и трамваем. Тридцать лет назад я ездил только трамваем. Но не в этом дело. Должен предупредить тебя, Вилли, что сегодняшний вечер будет очень скучный.

В и л л и. Я приготовился ко всему. Принял чудесную ванну, чувствую себя замечательно и могу выслушать дюжину профессорских речей.

Б е р т а. Отец тоже приготовил речь. Будем надеяться (с ударением), что все смогут аплодировать ей без всяких оговорок…

З о н н е н б р у х. Сомневаюсь. Я не скажу почти ничего нового. Скорее, даже буду повторяться. Я и сегодня могу сказать только то, что говорил и думал тридцать лет назад.

В и л л и (иронически). Разве в биологии, отец, ничего не изменилось за тридцать лет?

З о н н е н б р у х. Разумеется, изменилось. Но я не собираюсь сегодня говорить о биологии.

Б е р т а. О чем же ты будешь говорить?

З о н н е н б р у х. Не беспокойся, Берта. То, что я собираюсь сказать, никого не заденет. Это будут просто воспоминания о людях, с