Книга Южный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев

себя на том, что хотел бы оказаться на месте Баши, но чего нельзя было сделать, того нельзя, и покинет он это совсем неблагословенное, уже здорово обрыдшее место последним.

А боль в сердце не отпускала, более того — продолжала усиливаться, расширяться и вскоре заняла все пространство в груди. Он проводил отъезжающих до рейсового автобуса — старого рыдвана, склепанного, наверное, из нескольких чудом уцелевших карет времен Кортеса и португальских пиратов, обнялся с каждым, не позволяя себе поддаваться боли, улыбался, а когда автобус, подняв облако пыли, покинул крохотную городскую площадь, посерел лицом и согнулся, будто в живот ему всадили отвертку.

Неужели он так остро среагировал на отъезд своих товарищей? Не должно. Ведь такие прощания еще предстоят, — до самой последней точки и, если всякий раз его будет так сильно допекать сердце, он долго не продержится.

В лодку Геннадий забрался с трудом, Охапкин сел за весла и, видя, что шеф скис почти совсем, двумя сильными взмахами оторвал лодку от причала и вылетел едва ли не на середину бухты.

На катере Геннадий вытряхнул аптечку с владивостокскими лекарствами, нашел пузырек с валерьянкой, опорожнил его едва ли не на четверть, затем сунул под язык сразу три таблетки валидола и, рассчитывая, что снадобья помогут, упал на узкую жесткую койку.

Лекарства не помогли.

32

Недаром у Москалева болело сердце, сильно болело, Геннадий даже думал, что все, надо творить последнюю молитву. Плохо было, что молитв он не знал, пробовал вспомнить хотя бы те, простые и сердечные, которым его учила бабушка Мария Васильевна Сараева, но так и не вспомнил, в голове у него все смешалось, перепуталось, в мозгу болезненными толчками билась только одна мысль — мысль-вопрос: когда же перестанет болеть сердце?

Отпустило где-то к утру следующего дня, когда над бухтой, шевелясь, будто ленты северного сияния, поползли длинные змеиные полосы мандаринового цвета — был близок рассвет. Геннадий вздохнул глубоко, вытянул свободно ноги, — пока в сердце сидела боль, он опасался это делать, боялся, что сердце разорвется, но вот пришло послабление… Он уснул.

Никогда раньше сердце у него так сильно и затяжно не болело — не было такого. Но когда-нибудь все обязательно начинается, происходит в первый раз…

Проснулся он от внезапного толчка. Толчок был сильным. Вскинулся: кто здесь? В маленькой узкой каюте он находился один. Тогда кто же его так бесцеремонно растолкал?

В поднятый круг иллюминатора вольно запрыгивали яркие солнечные блики, расплющивались на стенке, потихоньку смещались в сторону, будто недоеденные остатки яичницы, пахло сыростью, рыбой и какими-то незнакомыми сладкими фруктами.

Он помял пальцами сердце, словно бы пытался нащупать источник недавней боли или хотя бы след, корень ее, и неожиданно услышал далекий, очень знакомый чистый голос. Это был голос матери.

Потянулся к наручным часам, лежавшим на столике, часы были японские, такие во Владивостоке достать легко, — вообще техники с клеймом "Мейд ин Джапан" в Приморский край привозили много.

На календаре часов были четко отпечатаны число и день недели… Октябрь 1994 года. Позже Геннадий Москалев вспоминал это число и день этот часто. Много раз…

33

Вопрос о разрешении на лов и квотах застрял мертво, он уже вообще врос в землю без всякой надежды, что когда-нибудь сдвинется с места… Не сдвинется он, не дано. Эмиль Бурхес, который должен был крутиться и долбить всякое начальство вплоть до Пиночета, вообще залег у себя в поместье, — имелся у него километрах в тридцати от Сан-Антонио дом с ухоженной землей, — и носа со своей фазенды не казал.

Похоже, ждал, когда упрямые русские, наголодавшись и намучавшись на катерах, отвалят, а бесхозное имущество отойдет к нему. Он-то уж знает, как расправиться с дорогими железными коробками.

Надежда была на Серхио Васкеса, тот дал Геннадию точную наводку — Пиночет выделил деньги для застрявших в Чили иностранцев, чтобы те не путались здесь под ногами и не клянчили подачки на жареную картошку, а могли отбыть домой, где небось и детишки рты разевают, пищат, требуя еду, — в зависимости от возраста если не молоко с манной кашей, то колбасу… Жест Пиночета был, в общем-то, милосердным.

Проблемы русских беспокоили и Серхио, размышляя об этом, он делался рассеянным, совал в зубы какую-нибудь прутинку, либо спичку, соображал что-то… Понятно было без всяких слов, что в один совсем не прекрасный момент водолазные катера прикажут из бухты убрать. И тогда неуловимый Бурхес продаст их людям с липкими руками. Если не он, то это сделает кто-то другой. Или произойдет что-то еще. Тогда русским придется перебраться с катеров на берег, жить в картонных коробках, выброшенных из магазинов.

В один из ярких солнечных дней, когда у всех деревьев исчезли тени — съела жара, Серхио "высвистел" Геннадия на берег.

— Давай-ка мы с тобою сходим к коменданту, — сказал он.

Геннадий невольно поежился: комендантом в порту был мрачный военный с литыми плечами гладиатора и железным взглядом, способный одной рукой остановить танк, на полной скорости пластающийся по пространству, а второй сделать жест "але гоп!"

Сходить, конечно, можно, попытка — не пытка, только даст ли это что-нибудь? Да и в каком настроении будет находиться комендант, как он позавтракал и вообще, с какой ноги встал, что сказала ему жена, выпроваживая за дверь… Тут много чего может повлиять на результат похода. Но сходить надо, поскольку комендант — самый главный человек на здешнем участке земли.

Геннадий натянул на плечи форменную капитанскую куртку с золотыми шевронами, ощупал пальцами щеки, проверяя их на предмет растительности — не слишком ли пампасы заросли травой, глянул на жгучее солнце, словно бы хотел найти там изъян или на худой случай что-нибудь съедобное, и решительно махнул рукой:

— Пошли! — С борта ловко, как цирковой гимнаст, перебрался в катерок Васкеса. — Вперед!

Серхио подмигнул ему:

— Как говорите вы, русские, с Богом?

— С Богом, Серхио!

— Кстати, предупреждение поступило, Геннадий, — к нам в гости идет тягун.

Этого еще не хватало! Тягун — одно из самых опасных морских явлений, нечистая сила, живущая в океане… Ни Серхио, ни Москалеву не было понятно, что это — волна, течение, прилив с отливом или что-то еще.

Случалось, что тягун вообще бывал невидим и неслышим — ни глаз его не засекал, ни приборы, — приходила вода из океанских далей, наползала на берег и, помедлив немного, уходила назад — всего-то… Но сила у нее была такая, что канаты, на которых можно было подвешивать грузовики, и даже железнодорожные вагоны, она рвала, как гнилые нитки.

Если тягун вцепится в какой-нибудь