Книга Кто в России не ворует. Криминальная история XVIII–XIX веков - Александр Бушков

Это еще цветочки. Жил-был в Петербурге оборотистый немец, некий Геймерле, занимавшийся вроде бы благим делом – истреблением бродячих собак. Однажды ему в голову пришла гениальная, с его точки зрения, идея, и он, устроив натуральную бойню, стал сбывать собачье мясо иным производителям колбас и сосисок. Промысел был организован на широкую ногу, пока не появилась санитарная полиция…

А мы пока что вернемся в Москву, потому что о тамошней дореформенной жизни (первой половины 60-х годов XIX века) можно рассказать немало интересного сегодняшнему читателю.

Как и пару столетий назад, правительство смотрело сквозь пальцы на взяточничество, преследуя его только в тех случаях, когда оно переходило в открытый грабеж или вымогательство. Причины были те же самые, что и двести лет назад: жалованье всех, сверху донизу, было едва ли не нищенским. Будочник, то есть тогдашний городовой (будки были разбросаны по всему городу) получал жалованья три рубля в месяц. Прокормить семью на эти деньги было решительно невозможно. У нас частенько любят писать о фантастической, с нынешней точки зрения, дешевизне продуктов в то время, но при этом забывают крайне существенную деталь: мало того, что нужна еще и одежда (отнюдь не копеечная по ценам), необходимы еще жилье и дрова для отопления. У городового по крайней мере была будка – собственно, маленький домик, где с ним обитала и его семья, но опять-таки необходимы и одежда, и дрова. Бесплатно их никто не выдавал (бесплатные дрова – привилегия чиновников, достигших определенного, достаточно высокого положения). А вот коллегам городового, пусть и получавшим больше его (ненамного), жилье уже приходилось снимать, а это опять-таки стоило недешево. Даже высший в квартале полицейский чин – надзиратель – получал 50 рублей (но из них, во-первых, делались еще разнообразные вычеты, а во-вторых, сплошь и рядом часть жалованья приходилось пускать на служебные нужды – казенных денег, отпускавшихся на содержание квартальной канцелярии, катастрофически не хватало). Так что наверху сидели тоже живые люди, все они знали и понимали и следили лишь, чтобы побочные доходы не переходили в нечто, смыкавшееся с уголовщиной…

Так что должность, например, квартального надзирателя оценивалась не по окладу жалованья, а по количеству тех как бы «легальных» доходов, которые он на ней мог извлечь. Полицейских кварталов в Москве насчитывалось около семидесяти, и о каждом было прекрасно известно, на какой доход там можно рассчитывать – от 2 до 40 тысяч в год (доходность зависела главным образом от количества находившихся там торговых и промышленных предприятий, от владельцев которых всегда можно было разжиться в том или ином случае). Наше нынешнее обращение к инспектору ГИБДД «Начальник, может, решим на месте?» как раз, кстати, из той же оперы. Та же самая ситуация, где участвуют две стороны, равным образом заинтересованные именно в таком исходе дела.

Одним словом, и поощрение по службе, и кара носили один-единственный характер – перемещение надзирателя из одного квартала в другой. За провинность – в «худший» квартал, за заслуги по службе – в «лучший».

Будочники, надо сказать, выглядели, на наш взгляд (да и уж на взгляд современников), достаточно комично: на голове высокий кивер наподобие солдатского, вместо оружия – самая натуральная алебарда времен этак петровских, от которой не было никакого толку (ну, разве что, пожалуй, ею очень удачно можно было отмахаться от шайки ночных пьяных хулиганов).

С будочниками связана одна прямо-таки анекдотическая история. При том самом генерал-губернаторе Долгорукове, чей дом ухитрились продать едва ли не в его присутствии, долго служил полицмейстером Николай Ильич Огарев. Однажды он издал следующий приказ: в каждой будке на столе должна лежать особая книга, в которой обязаны расписываться квартальные надзиратели во время ночных обходов.

На московских улицах, как вспоминают старожилы, в те времена было, в общем, спокойно, и квартальные, не видя смысла себя особенно утруждать, вместо еженощных обходов мирно почивали у себя в околотке. А будочники каждое утро приносили книги в околоток, и надзиратель в них со спокойной совестью расписывался.

Узнав об этом, Огарев распорядился припечатать книги к столам – намертво. Недооценил он сообразительность русского человека… Теперь на улицах каждое утро можно было видеть будочников, которые несли в околоток на головах столы с намертво припечатанными к ним книгами.

Уж не знаю, как Огарев из этого положения выпутался…

Мы до сих пор как-то не касались весьма существенного вопроса: а как в те времена, когда еще не прошли реформы и не была создана особая Сыскная полиция, та, что имелась, боролась с серьезной уголовщиной? Не с теми, кого пороли за пьяную драку, не с «метельщиками», а с народом посерьезнее?

В общем, примерно так, как во времена Сыскного приказа Анны Иоанновны. Специальных судебных следователей в те времена в Российской империи существовало ровнешенько четыре человека – двое в Москве, двое в Петербурге, да и те без юридического образования. Занимались они, как мы бы сегодня выразились, «особо важными делами». А на местах следствие вели главным образом квартальные, числившиеся еще и «исполняющими должность судебных следователей». Каждый из них держал в квартале свою агентуру – не из преступников, а из людей, болтавшихся по всяким шалманам и подозрительным местечкам, где хватало настоящих профессиональных уголовников. Приблатненных, как сказали бы мы сегодня. Благодаря такому времяпровождению знали они много, многих и многое о многих.

Дальнейшее понятно. Такому агенту делали мелкие поблажки в случае каких-то неприятностей с полицией либо платили небольшое вознаграждение, а он делился своими знаниями из того специфического мира, где обычно обитал.

Когда возникала срочная необходимость найти какие-то похищенные вещи или виновника какого-то преступления, агента под благовидным предлогом доставляли в околоток и ставили вопрос ребром. Если агент (а такое редко, но случалось) не был заинтересован в раскрытии того или иного преступления, то разводил руками и печально говорил, что помочь ничем не может, знать ничего не знает. Если дело обстояло наоборот, он либо намеками, либо открытым текстом наводил полицию на след.

По какой-то давней, уж не знаю, когда и как сложившейся традиции такому агенту полагалось верить безоговорочно. Если он говорил «не знаю», ему, как говорится, душу не выворачивали (а уж бить агента тем более было категорически не принято). Но уж если он указывал, где находятся вещи или нужный человек, полиция туда спешила без лишних вопросов.

Иногда происходили самые любопытные и неожиданные случаи.

Однажды на Кузнецком Мосту ночью ограбили меховой магазин купца Миничера. Купец был богатый, меха дорогие – и на каждом, что в случае чего было безусловной уликой, стояло клеймо хозяина. Общая сумма украденного достигала ста тысяч – естественно, сверху, как оно бывает всегда и везде, грозно рыкнули: расшибиться в лепешку, но найти, а еще лучше – найти, не расшибаясь…

Один из квартальных надзирателей, которому поручили следствие, вызвал одного из своих агентов (имевшего в качестве агента самую хорошую репутацию) и спросил напрямую: