Книга Последний дракон - Йон Колфер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот так для Верна и начался день – в полном унынии. И все становилось только хуже.
«Мой единственный друган слег на три месяца».
Или года.
Или навсегда.
В земле могваям часто становилось так удобно, что они окончательно испускали дух и уходили в почву. Вакс однажды признался, во время пост-погребенческой депрессии, все еще опьяненный грязью: «Черт, Верн. Ты там просто перестаешь думать. Все уходит, понимаешь? И остается только покой. Вечность покоя, если захочешь. А это весьма привлекательное предложение».
Вечность покоя. Очень привлекательное предложение.
Так что Верн забился в свою лачугу, не обращая внимания на аллигаторов на берегу, которые приветствовали его раззявленными пастями. Настроение с каждым шагом все сильнее портилось.
«Черт побери, – подумал Верн. – А вот и оно».
Под «оно» дракон имел в виду очередной приступ черной меланхолии. Любое мало-мальски разумное создание, что ожидаемо, временами впадало в уныние – особенно, в его ситуации. Все его любимые оказались убиты – вместе с теми, кто ему как бы нравился. Были мертвы даже большинство существ, которых он ненавидел. Его мать порубили на сувениры; голова отца украшала ворота местного замка примерно десять минут – пока Верн там все не сровнял с землей. Он метался, уничтожал и снова метался. Годами скорбь исторгалась наружу долгими шквалами пламени, пока он не превратился в кожу да кости, и разум как будто истощился наравне с телом, словно в нем не осталось ни сил, ни желания жить. И когда первая волна одиночества ударила камнем в грудь, Виверну, лорду Хайфаэру, показалось, будто она его без остатка раздавит.
Мир, который однажды ему принадлежал, теперь обернулся против него. Более того – мир его позабыл.
«Улицы чищу, которыми владел», – подумал Верн, перефразируя обаятельного крунера Криса Мартина.
«Я как крысы в норах, рыщущие в поисках объедков».
Вот только он не был даже как крысы. Потому что крысы – это крысы.
Во множественном числе.
Он – дракон. Единственный.
На следующий день после погребения Пшик загрузил покупки в лодку, равномерно раскладывая минералку, растительное масло и прочие вещи потяжелее и насвистывая как гном Белоснежки – чтобы хоть какая-то его часть поверила, что вечер будет абсолютно нормальным. Пшик проверил уровень лодки, потом отчалил с пристани бара.
Река была как обычно якобы спокойной – якобы, потому как стоило обратить внимание, и уши улавливали, как вздыхает ветер среди кружева мха, разносится над водой бульканье болотных лягух, уходят в полный отрыв сверчки, восторженно ухают, словно деревенщина, случайно обнаружив свеженький ящик «Бада», совы. А под всем этим беспрестанно звучит симфония воды – от шипящих накатов о насыпь до клокотания меж мостов из-под корней кипарисов. Обычно Пшик не столько замечал, сколько становился частью всего этого. Обычно болотная жизнь обволакивала его, будто одеяло, но сегодня он чувствовал, как притягивает собой все взгляды, словно здоровенный жук на крошечном лобовом стекле.
«Гребаный дракон», – подумал Пшик.
И все же.
И все же была в нем часть – внутренний ребенок, наверное, – которая малость восторгалась работе на мифическое существо.
На гребаного дракона.
Если сохранить трезвый ум и сделать себя незаменимым, как предложил Ваксмен.
«До того, как ты этого Ваксмена похоронил», – напомнил внутренний голосок.
«Да, до того, как он попросил его похоронить».
Если сделать себя незаменимым, тогда дракон, возможно, выручит с Хуком. В конце концов, Хук проворачивал на болотах мутные дельца, а если Верн – не король болота, то Пшик – аллигаторов дед.
«А я никаким аллигаторам не дед».
Сквозь хандру пробился лучик света.
Возможно, Верн выручит.
«Маловероятно, – опять влез внутренний голосок. – Верн ненавидит весь род человеческий».
Пшик такое допускал, но разве матушка не говорила ему так часто, что он может любую пташку очаровать? С купюрами из кошельков туристов определенно срабатывало. Единственным, кто не велся на его чары, был Ридженс, мать его, Хук.
А может, случится, что старина Верн возьмет и к Пшику привыкнет.
Не то чтобы план действий, скорее – надежда или что-то вроде, но Пшик решил уцепиться за это чувство и пережить хотя бы ночь.
Малость перевозбудившись, Пшик совершил пару набегов не на те притоки. А когда наконец добрался до цели, увидел, что Вернова берлога пустует. На столе, прижимая записку, словно пресс-папье, обнаружилась единственная чешуйка.
«Говно на заднем дворе», – значилось в записке, за чем следовал короткий список покупок, включающий в себя водку, последний «Телегид» и овощерезку, которую Верн явно увидел в телемагазине.
И никаких тебе драконов на горизонте.
Пшик забросил чешуйку в рот и подумал:
«Не такая уж увлекательная работа, как надеялся».
И еще:
«Кажется, у Верна и в мыслях нет мне помогать».
Со звонком Джи-хопу Хук таки перестарался. Как Элоди Моро и предсказывала, вызванные змеиным укусом симптомы вернулись, и на практически целую неделю зрение послало его к черту. Док упоминал про какой-то необратимый вред почкам, но тут Ридженсу было плевать. Констебля посадили на диализ, морфин и промышленные антибиотики. Теперь, обнаружив, что думается ему лучше всего под препаратами, Хук уже не так возражал против постельного режима. А еще в жизни наступает момент, когда ты понимаешь, что тупое упрямство просто-напросто ведет в могилу.
В общем, медпомощь так медпомощь. На шестой день к Хуку вернулось зрение, и маска цивилизованности, которую констебль цеплял для широкой общественности, по причине его дремоты вдруг соскользнула.
Хук открыл глаза, глянул на медсестру и выдал:
– Епт, Элоди, ну ты себя и запустила.
На что медсестра ответила:
– А я и не Элоди, мудак. Она в ночную смену.
Ридженс решил, что этой мадаме, должно быть, не знакома его натура, иначе не стала бы огрызаться. Хороший знак: прикрытие не дало трещину. Хук предпочитал, чтобы слава о нем касалась гражданской ответственности, а посему не отчитал медсестру (а очень хотелось), но извинился за грубость, сваливая все на медикаменты в крови.
Медсестра, которую это ничуть не задобрило, бросила на Хука уничтожающий взгляд, каким обычно в сериалах одаривали безработных изменщиков.
Хук дождался, пока она закончит обход маленькой палаты, а потом собрал барахло, натянул штаны – по одной ноге за раз – и убрался оттуда к чертовой матери.
Десять минут и один подписанный отказ спустя он уже был в своем «шеве» и снова в работе.
