Книга Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия - Берт Кейзер

В своем время он принимал участие в процедуре передачи суверенитета Нидерландской Индии. Он улаживал какие-то детали вместе с политиками KVP (Католической народной партии). На ее тумбочке стоит фотография, где он вместе с другими важными персонами, и со школьным портфелем в руке, спускается по трапу с самолета. Этот портфель он носит до сих пор.

Мне казалось, что она никогда уже не сможет заговорить, пока не услышал недавно, как с ней возится сын ее соседки по палате. Этот мужчина под шестьдесят, очевидно не обремененный общественными обязанностями в виде профессии, жены, друзей, ребенка или собаки, сидит каждый день около десяти утра в комнате ожидания со своей матерью и тремя другими наполовину парализованными бедолагами и старается разговаривать с ними. Страна слепых…

– Давай, Каатье, чуть-чуть посчитаем.

Она смеется, и непонятные слезы текут у нее по щекам.

– Ну давай, девочка, давай, Каатье, – тоном, словно он хочет покормить уток.

– Ну давай, ну-ка скажи: «десять», ну скажи: «девять».

Она бормочет что-то похожее на «восемь», и вся компания визжит от восторга; при этом сама она тихо плачет.

Подготовиться к инсульту нельзя. В 9 часов звонишь дочери в Арнем, а в 10 минут десятого лежишь на дне невообразимо глубокой ямы, абсолютно не понимая, как можно было там очутиться. Некоторым нужны годы, чтобы составить себе картину из стен, между которыми они оказались. Другие не идут дальше осознания того, что лежат в очень глубокой яме. Конечно, есть и такие, которым удается выкарабкаться. Но у нас в Де Лифдеберге таких не встретишь.

Апоплексический удар, ишемическая атака, мозговое кровотечение, инфаркт мозга – картина заболевания самая ужасная из всего, что я знаю. Существуют, однако, per definitionem[86] заблуждения относительно нее, прежде всего у самой жертвы. Я говорю «per definitionem», потому что картина этой болезни плохо поддается описанию. Наиболее заметны возможные паралитические явления: искривление рта, искажение речи, затрудненная походка, если пациент вообще оказывается способен ходить. Собственно, это самые незначительные поражения, которые могут возникнуть в подобных случаях. Наиболее серьезная сторона инсульта – искажение восприятия мира.

Попробую привести (слишком) конкретный пример подобного искажения. Представьте себе, что ночью, пока вы спали, вашу голову совершенно безболезненно отделили от туловища и затем, оставив почти незаметный шрам, снова задом наперед приставили к туловищу, так, что, глядя вниз, вы ниже подбородка будете видеть декольте между собственными ягодицами. И что вы сможете делать в такой ситуации? Подумать хотя бы о том, чтобы пойти в ресторан, отправиться в кино, в театр, на день рождения, на похороны, приласкать ребенка, почитать книгу, выбрать программу по телевизору, поесть, попить, пописать, покакать, заняться любовью, что-нибудь себе приготовить, пойти погулять, написать письмо, с кем-нибудь поболтать, поспорить, принять гостей, купить одежду, написать письмо, позвонить по телефону, вообще ходить, кого-либо поцеловать, ездить на велосипеде, вести машину. Всё это невозможно.

И такое может случиться совершенно внезапно. Утром просыпаешься, укрытый с головой одеялом. В первый момент кажется, что твоя голова покоится на груди у жены. Именно покоится, потому что ты никогда не спишь в таком положении. Как не вспомнить тут Грегора Замзу?[87] И на сей раз по праву, ведь этого беднягу к чему только не притягивают, так что и в слишком длинной очереди к какому-нибудь ведомственному окошку, как полагают, кроется что-то кафкианское.

Я не очень складно об этом рассказываю, потому что описываю странное ощущение, но речь идет именно об очень странном переживании. Если у кого-то голова находится пониже спины, но при этом он сохраняет способность перерабатывать всю поступающую информацию о внешнем мире, то такая проблема нисколько не схожа с проблемой пациента с инсультом, потому что, хотя у него голова находится там, где ей положено, из той информации, которая ему предлагается, он совершенно не в состоянии составить связную картину. Видя пациентов, перенесших инсульт, понимаешь, сколь поспешно мы рисуем себе некую картину мира, основываясь на информации, забрасываемой к нам через «врата восприятия».

Йооп Бусхотен был первым пациентом, на примере которого мне стало ясно, что я совершенно не понимаю, что такое инсульт. Он ужасно любил сельдь. Однажды его тесть с возмущением пожаловался мне:

– Больше я не приношу ему рыбы. Всё равно он съедает только половину.

И только через несколько дней я понял, в чём дело. Мике разрезала ему на кусочки банан и поставила перед ним тарелку. Он съел только левую половину, потому что правой стороны он не видел. То же самое было и с селедкой, которую его тесть любовно разрезал ему на маленькие кусочки. Если бы тарелку повернули так, чтобы стороны поменялись местами, он бы съел всё, что там было.

Мне не понятно, каким Йооп видит мир. Я не мог бы составить цельную картину и сказать: смотрите, вот как он всё это видит. Слепоту в половине поля зрения (гемианопсию) при инсульте нельзя сравнивать с тем, что будет, если прикрыть одно из стекол очков у здорового человека, ибо в этом случае человек замечает, что чего-то недостает. Итак, вроде бы можно сказать: посмотри же как следует! Но Йооп, с его гемианопсией, не замечает, что ему чего-то недостает. Его поле зрения по-прежнему не имеет границ. То, что он видит, нельзя представлять как картину, наполовину закрытую черным.

Де Гоойер возражает, что мир человека с нормальным зрением тоже нельзя вообразить, «потому что ведь и для нашего зрения нет рамок». Тут не с чем спорить, но невозможность представить себе мир человека с гемианопсией не исчезает.

И не забудьте, я говорил только о том, как такой человек видит банан или селедку, а что это значит в отношении лица, тела, книжной строки или вещей, лежащих на полках платяного шкафа, вообще невозможно представить. Паралич в сравнении с этим вообще не проблема.

В полдень выхожу прогуляться к близлежащему кладбищу. На одном из надгробий читаю:

Макс

4–9–1948 12–2–1972

Он беззащитен был, сгорел на собственном огне

Надпись почти не разобрать. Ступаю на надгробие, чтобы разглядеть заросшие мхом буквы. Вообще-то, не следовало бы наступать на надгробие. Внезапно вздрагиваю в испуге, когда прямо над собой слышу какое-то шуршание. Две белки играют друг с другом.

Чуть дальше, в углу кладбища, вижу детскую могилку. Раньше она никогда мне не попадалась.

Нашему дорогому Хилоо

1945–1946

Мы хотели вырастить цветочек

Теперь он в саду у Господа

Настоящее детское надгробие, узенькое, с небольшим камнем у изголовья. Мне это кажется отвратительным, притом что я ведь просто хотел хоть немного насладиться наступающей осенью.