Книга Смерти нет - Елена Купцова

Квартира была превращена в уютное гнездышко с тяжелыми бархатными гардинами, набивными атласными обоями, резными ширмами и бронзовыми светильниками в виде одалисок в соблазнительных позах.

В 1917 году супруги уехали на гастроли в Швецию, где их и застали известные события. Возвращаться в пылающую Россию было страшно, да и бессмысленно. Что, скажите на милость, стала бы делать в голодной Москве стареющая театральная дива? А здесь они имели успех, гастролируя по Скандинавии и Северной Европе со сценами-дуэтами из пьес Ибсена и Зудермана. Они выступали под фамилией Лозовские. Молодой супруг с радостью пожертвовал своей собственной. Он был на вершине блаженства, ибо о такой карьере и мечтать не мог.

Таланта его жены, действительно уникального, с лихвой хватало на двоих. От него требовалось только быть красивым и естественным, а это у него получалось отменно.

Она обладала редкой способностью подчинять себе любую аудиторию, на первый взгляд не прилагая для этого никаких усилий, одним легким движением бровей или нервным изломом губ, которые почему-то видно было с последних рядов галерки. Наверное, это был феномен не из области зрения. А как она держала паузу! Весь зал замирал вместе с ней, сердца бились в такт. Казалось, прикажи она им остановиться, остановились бы.

Жизнь катилась по накатанным рельсам, ничто не предвещало перемен, пока однажды молодого человека не увидел случайно известный немецкий кинорежиссер Эрих фон Зонненштраль. Он пригласил его на пробы, которые были столь успешны, что молодой человек был тут же утвержден на главную роль. Он тут же урезал фамилию жены до Лозофф и, несмотря на ее отчаянные протесты, с головой ушел в кино. Она отлично понимала, что туда ей дороги нет. Морщины, которые успешно скрывал грим, на экране только безжалостно высвечивались. Она пыталась еще какое-то время выступать с моноспектаклями, но запал был уже не тот. Будто что-то надломилось внутри, и она покинула сцену, чтобы доживать свой век среди тлеющих углей былой славы.

Но это совсем другая история, а квартиру на Малой Дмитровке между тем обживали иные люди. Кроме Басаргиных, которые теперь занимали комнату Гриши Яковлева, здесь поселились инженер Павлов с супругой Евгенией Дмитриевной, а также Иван Спиридонович Суржанский, крупный чин из Наркомата внешней торговли, его жена Татьяна и кухарка тетя Саша, маленькая круглая старушка с мясистым носом, похожим на печеную картошку, и шустрыми, все подмечающими глазками. Когда-то давным-давно она приехала в Москву на заработки из глухой рязанской деревни, попала в дом к Суржанским, вырастила Ивана, потом перекочевала на кухню, где полностью раскрылся ее природный талант поварихи. Это была лишь одна ее ипостась, на самом деле весь дом держался на ней. Она была домоправительницей и полноправным членом семьи. Татьяна Суржанская, пикантная пухленькая блондинка, была совершенно беспомощна в хозяйстве и искренне считала тетю Сашу Божьим даром и добрым духом своей семьи.

Безусловно, самыми колоритными обитателями квартиры были Павловы. Ипполит Аркадьевич, сорокапятилетний толстяк с коротенькими ручками и ножками, которые с трудом носили его объемистое брюхо, был истинный чревоугодник. Он без конца что-то жевал, сопя и причмокивая, круглые щеки его вечно находились в движении. Этакая машина по переработке пищи. Всюду, куда бы он ни шел, оставался шлейф огрызков и крошек, к вящему неудовольствию тети Саши, которая не выносила грязи и бегала за ним с веником чуть ли не в туалет.

Он был обладателем изрядной лысины и имел привычку зачесывать на нее волосы, от уха до уха, чем еще больше привлекал к ней внимание. Жена звала его Полюша, отчего Басаргин тут же окрестил его Поллюцием. Имечко, может быть, и пристало бы, да тетя Саша перещеголяла Володю. За странно вывернутые сизые ноздри она прозвала Павлова Баклажанная ноздря. Как говорится, не в бровь, а в глаз, вернее, в нос.

Евгения Дмитриевна Павлова была на добрую голову выше своего коротышки-мужа, худая, смуглая и явно работала под испанку. Она красила волосы в иссиня-черный цвет и зачесывала их в гладкий жиденький пучок на затылке, который в лучших традициях украшала цветами или гребнями. Она часами просиживала на солнце во дворе, вымазав лицо ореховым маслом, чтобы, не дай Бог, не потерять загара, носила цветастые юбки и длинные золотые серьги до плеч, не выпускала из алых, накрашенных губ папироску и пела знойные романсы надтреснутым контральто, которое забавно контрастировало с писклявым голосом мужа. А еще она любила писать маслом натюрморты с цветами, которые загромождали обе их комнаты. Гриша Яковлев рассказывал, что она проходу ему не давала, когда он еще был ее соседом, все добивалась его просвещенного мнения, а он крутился, как пескарь на сковородке, пытаясь хоть как-то улизнуть.

— Верите ли, Марго, — говорил он, в шутливом ужасе закатывая глаза. — В окно от нее сбегал, благо тут невысоко. Совсем заела. А правду скажешь, и вовсе со свету сживет. Так что я ваш должник.

Павловы жили замкнуто. Друзей у них, судя по всему, не было, по крайней мере в гости к ним никто не ходил. Вечерами они всегда были дома и, судя по густому запаху пищи, смешанному со скипидаром и масляными красками, готовили себе на керосинке в комнате. Оставалось только диву даваться, как они еще там не угорели.

Суржанские были семьей совсем другого плана. Они жили открытым домом, где не переводились гости и одна вечеринка сменяла другую. Солидный вальяжный Иван Спиридонович, любитель просторных костюмов и мягких шляп, может, и предпочел бы жизнь поспокойнее, но он слишком любил свою жену, которая была моложе его на добрый десяток лет, чтобы не потакать всем ее прихотям. Татьяна же, которой недавно исполнилось тридцать, принадлежала к тому типу миниатюрных пухленьких блондинок, которые цветут и чаруют и вдруг в одночасье становятся тетеньками. Она с затаенным ужасом ждала этого момента, а пока он не наступил, стремилась насладиться жизнью на полную катушку.

Иван Спиридонович часто задерживался на работе и, придя наконец домой, вынужден был участвовать в живых картинах или шарадах. Его наряжали турком или медведем, и он, беспомощно моргая близорукими глазами, совсем детскими без очков, валял дурака до утра. Если бы не старания тети Саши, у него давно бы душа с телом рассталась. Но Танюше нравилась такая беспорядочная жизнь, а ради нее он готов был на все.

Рано утром он уходил на работу, а Татьяна спала до двенадцати часов, а потом чистила перышки и готовилась к новым вечерним развлечениям. Она была кокетлива и так и стреляла голубыми кукольными глазками во всех представителей мужского пола. Володя, естественно, тоже не избежал ее самого пристального внимания.

Она любила щеголять в длинных, до полу, цветастых халатах, небрежно запахнутых на пышной груди, и неожиданно возникала в коридоре или на кухне как раз тогда, когда там находился он. У нее всегда был в запасе целый набор маленьких проблем, которые только он мог решить, например, достать что-то с верхней полки шкафа или поменять лампочки в люстре, которые перегорали у нее с завидной регулярностью.

— Ах, как дивно быть высоким, — ворковала она, перемещаясь вслед за ним и беспрестанно поправляя на груди халат, чтобы предоставить ему наилучший обзор. — Вам, Володечка, и стул подставлять не надо. Завидую вашей жене.