Книга Последний еврей из КГБ - Борис Барабаш

– Что?

– Я понял, чего так в школе ко мне учителя относились.

– Как относились? Ты, по-моему, учился хорошо и без меня. Я в твою школу приходил всего пару раз.

– Да, но учителя всегда приветы родителям передавали. Больше никому из детей. Только нам. И когда всех спрашивали о работе родителей, меня никогда не спрашивали, улыбались только как-то… Дети всегда говорили: «А чего тебя не спрашивают, где родители работают?» Теперь ясно. А почему ты сейчас там не работаешь?

– Я тебе когда-нибудь потом всё расскажу. Ты еще маленький для таких разговоров.

– А я помню, как вы с мамой секретничали.

– Ну, помнишь и хорошо.

– Это об этом?

– Думаешь, я помню? У нас с мамой много секретов.

– Тебе продали этот мотор, потому что тебя не боятся?

– Не меня не боятся. Не боятся, что я сбегу.

– Па!

– Да.

– А как ты туда попал?

– Куда?

– Ну, в КГБ?

– О! Это целая история. Хочешь, шё бы я тебе рассказал? Я тебе ее расскажу. Но не сейчас. Сейчас мы отплываем. Рыба нас ждет.

– Ну, па! Расскажи!

– Хорошо! Ша! Тихо! Раз пообещал, расскажу. Но уже в море. И то… если ловиться не будет.

Мы отплыли. И я впервые в жизни не захотел, чтобы ловилась рыба.

ГЛАВА II

Клёв пошел. Видно мы попали на хорошее место. За несколько часов наловили килограмм пятнадцать. Было не до разговоров. Рыба любит тишину. У папы на этот счет была целая теория. Но спрашивать о ней я не стал. Все равно он не ответил бы. Не до того. Лучше ловить. Время пошло быстро. Солнце заходило. Папа снял с крючка крупного бычка и объявил:

– Еще одного, и всё! Будем, как говориться, сматывать удочки. Надо шё-то и другим оставить. А то так конца и края не будет. Правильно?

– Да. Давай.

– Во! Молодец! Не надо жадничать. Жадность, я тебе скажу, это страшное дело. Нам хватит. Еще и соседям дадим.

В Одессу мы пришли в сумерки. Тащить снасти после долгого дня было тяжко. Но, глядя на папу, мне было стыдно роптать. Он нес раз в тридцать больше, да и улов сверху. Школьники в СССР не раз писали об усталых, но довольных пионерах, возвращающихся домой. Я знал этих пионеров лично.

Дни шли за днями, и мы к тому, большому разговору не возвращались. У каждого были свои дела. Папа работал, а я проводил каникулы. Это забирало у меня всё время. Но на отца я стал смотреть теперь по-другому. Его разговоры, нестандартные выводы часто приводили наших друзей и родственников в недоумение. Они не знали, как реагировать на них. Считали отца чудаковатым. Мне тогда было стыдно. Стыдно за папу, стыдно за себя. Теперь я на всё посмотрел другими глазами. Я как будто прозрел! Отец открылся мне человеком другого мира. Мира тайн, особых людей и других взглядов. Я вновь открыл для себя наших соседей, приятелей отца, дядю Ваню Илюхина, Николая Синенко. Они были Героями Советского Союза. Илюхин партизанил, Синенко освобождал Прагу. Но они всегда подолгу говорили с отцом, долго жали на прощанье его руку. Встретив меня, тепло о чем-то расспрашивали, без подарка не отпускали и всегда просили передать привет родителям. Синенко был когда-то начальником отца. А до него, начальником был Зильберштейн. Они точно не были рабочими. Потому что за ними приезжала «Победа» с водителем, ходили они в шляпах и в тяжелых кожаных пальто. Почему я это сразу не сообразил?

Наш дворник Маркуш после войны отсидел 10 лет за сотрудничество с оккупантами. Мне казалось, что он почему-то избегал отца. Но когда все-таки встречался, он останавливался, снимал вечную шляпу, и, склонив голову, говорил отцу: «Здравствуйте, Абрам Самуилович!» Папа всегда был приветлив с людьми. Но Маркушу он отвечал холодно: «Здравствуйте, Маркуш».

Я вспомнил, как в начале 60-х, когда мы еще жили на Молдаванке, отец прибежал домой весь какой-то взъерошенный.[1] Быстро вывел маму со мной и братом во двор, и спрятал в погребе. В нем соседи держали уголь. Оттуда же был путь в катакомбы. Я был ребенком, и ничего не знал. А тем временем в Одессе поднялся бунт. Все началось с винарок на Привозе.[2] Кому-то что-то не долили. Озверевшая толпа вспомнила все. И тогда началось… Остановили троллейбус на Степовой улице. Остановили другой. Привязали руки пойманного милиционера к одному, ноги – к другому, и приказали водителю трогать. Один отказался, другой согласился… На Молдаванке начались погромы. Пришли и за нами. Три дня мы просидели в катакомбах, пока отец не пришел за нами. После войны родителей было трудно чем-то пронять. Но когда они встретились, они плакали. Я помню.

Все время я думал об этом, и мне захотелось стать хорошим. Выяснить тайну отца все не удавалось. Только осенью представился случай вновь поговорить с ним об этом – отец предложил пойти на футбол.

1970 год был годом особенным. И не потому, что этот год был последним перед историческим XXIV съездом КПСС. И точно не потому, что это был год 100-летнего юбилея В. И. Ленина. 1970 год бы особенным, потому, что в Одессе была холера, и «Черноморец» вылетал из высшей лиги чемпионата СССР. Знающие люди находили связь между всеми этими несчастьями.

Папа любил футбол. Впрочем, как и всё военное поколение. «Черноморец» уже ничего не могло спасти. Но стадион ЧМП был переполнен. Люди пришли поддержать команду. Среди зрителей были заметны даже болельщики ОДО, непримиримые критики «Черноморца».[3] Для меня это было непостижимо. Я думал они буду рады провалу. Но они пришли. Ведь это же Одесса! Пять лет спустя я сам стал игроком дублирующего состава СКА Одесса. Эти же люди, потрепанные войной, радовались, как дети, моим удачным пасам и красивым голам, вежливо молчали на мои промахи. Зато тогда, когда я шел на перерыв, они с трибун долго мне давали указания, как надо играть. Игроки уже выходили на второй тайм, а я все еще обсуждал моменты первого. Ведь это же Одесса!

Папа не верил, что «Черноморец» вылетит в первую лигу. Очки, мячи, ничьи его не убеждали. «Ты шё, в школе не учился!?», – возмущался болельщик Левинсон. Старый одессит Хусид слушал папу, мотал головой и говорил: «А с виду приличный человек…». Раньше бы я сгорел со стыда. Но теперь, после той рыбалки, я уже ничему не удивлялся. Раз папа сказал, значит, что-то тут не так. И точно! Вскоре Федерация футбола СССР решила оставить команду «Черноморец» Одесса в высшей лиге. Из-за эпидемии холеры.