Книга Битва при Пуатье - Жан Девиосс

Подобная местность, как полагают, не способствует ни гармонии, ни уравновешенности, которые восхищают нас в греческом человеке. Однако, по мнению многих, именно она, как это ни парадоксально, дала исламу его первый шанс. Она установила естественный отбор, уничтожающий слабых. В результате она выковывала народ, способный выдерживать все лишения бадии, этих широких бесплодных пространств, где в состоянии выжить только бедуин при условии отказа от любых желаний, начиная с естественного стремления к пище. «Я могу запереть свой голод в изгибах своих внутренностей так же крепко, как руки искусной прядильщицы держат нити, которые она скручивает своими пальцами», – сказал еще Шанфара, поэт, живший до Мухаммеда. Более близкие к нашему времени свидетели, вроде Доти и Лоуренса,[3] решившиеся разделить с кочевниками их тяжелую жизнь, подтверждают, что в этом нет бахвальства: «В подобной окружающей среде главнейшим качеством бедуина является не что иное, как эссуббор, мужественное забвение о голоде, необходимое для того, чтобы ему противостоять».[4]

Лоуренс высказывается в том же смысле «Жизнь бедуина тяжела даже для тех, кто к ней привык, и ужасна для чужаков – это существование живого трупа».

Те, кто выживает, уже не боятся ни голода, ни жажды, ни боли Лоуренс видел, как молодой человек, у которого плохо срослось сломанное предплечье, обнажил себе кость кинжалом, снова сломал ее и выправил.[5] Что же касается смерти, то это слишком привычная спутница, чтобы ее страшиться.

У пустыни есть и другие достоинства, более общие. Она изолирует полуостров с четвертой стороны, превращая его в «остров арабов». Она оградила его от Римской империи. Анри Пиренн[6] видит в этом основное отличие исламского нашествия от всех остальных варварских вторжений. Германцы после них приложили все усилия, чтобы построить свои государства по образцу «Романии»,[7] которой им было нечего противопоставить ни в идейном плане, ни с точки зрения цивилизации, администрации и религии, так что в итоге они сами оказались поглощены более развитыми народами, которыми завладели.

Для арабов, единственных, кто избежал притяжения Рима в силу самих условий своего существования, подобной опасности не существовало. Они обладали такой же, а может быть, и большей, чем у других, способностью к приспособлению и усвоили лучшие достижения исчезнувших народов, но силы, достаточные для борьбы с христианством и отказа от всякого компромисса с ним, они всегда находили в самих себе и в религии Мухаммеда.

Наконец, эта бесплодная среда обитания всегда одинакова. В любом другом месте почвы, культуры и пейзажи менялись и человек, несущий значительную долю ответственности за это, неизбежно эволюционировал, здесь же за тысячи лет не изменилось ничего. И человек остался тем же. У историка и сегодня есть возможность увидеть там живого современника Пророка, словно превратившегося в окаменелость в этих песках. Именно поэтому даже те, кто наиболее взыскателен в отношении источников, допускают использование имеющихся в нашем распоряжении многочисленных этнографических документов по кочевникам наших дней, а также рассказов путешественников и исследователей.[8]

Кочевник неотделим от своего верблюда, на котором можно преодолевать до двухсот тридцати километров в день, и пользуется всеми дарами этого сказочного животного: его молоко представляется бедуину самым вкусным угощением, верблюжья шерсть, смешанная с овечьей или козьей и спряденная женщинами, становится его одеждой и покрышкой для шатра, моча считается лекарством и косметическим средством, сушеный помет служит топливом. В случае полного отсутствия воды ее добывают из желудка верблюда, и, разумеется, его мясо идет в пищу. Истинный бедуин кичится тем, что не пьет на пути от колодца к колодцу.

Современный кочевник может прожить шесть недель полностью отрезанным от остального мира, имея лишь полмешка муки весом сорок пять фунтов на человека. Этим объясняется необычайная мобильность воинов Пророка, удивлявшая их иноземных противников. Это удивление мы можем представить себе в свете тех чувств, которые вызвали турки во время первых экспедиций Лоуренса.

Лоуренс не скрывал недостатков своих товарищей: «Это такой же странный народ, как бедуины. Постоянное пребывание в их обществе требует от англичанина бездны терпения. Абсолютные рабы своих желаний, не знающие духовной узды, они без всякой меры упиваются кофе, молоком и водой, объедаются вареным мясом; всегда готовы выклянчить щепотку табаку, неделями мечтают о редкостных сексуальных наслаждениях, а промежутки заполняют, распаляя себя и своих слушателей непристойными историями». Бремон, познакомившийся с ними в это же самое время, сравнивает их с бедуинами по отвращению к коллективной деятельности и дисциплине, по страсти к грабежу и шумному бахвальству на тему военных подвигов, за которым порой кроется малодушие или внезапное бегство от уступающего по численности неприятеля. Однако он утверждает, что пустыня нейтрализует эти пороки: «Их сила объясняется исключительно географическими условиями, которые ограничивают их желания. Нищета Аравии делает их простыми, воздержанными и стойкими вопреки им самим. Если бы судьба забросила их в цивилизованные страны, они бы изнемогли, как и любой другой дикий народ; их бы подточили болезни, нравственное падение, роскошь, жестокость, коварство и хитрость, которые, за отсутствием иммунитета, поражали бы их сильнее, чем прочих».

Таким образом, бедуин являет нам два своих лика, на первый взгляд несовместимых: с одной стороны, это примитивное существо, ведомое одними инстинктами и чуждое всякой цивилизации, в котором римлянин, византиец или перс мог увидеть лишь дикаря и не заподозрил бы, что он сможет завоевать мир. Однако, с другой стороны, благодаря неумолимой среде, к которой он вынужден приспосабливаться, чтобы выжить, это боец, чье мужество нельзя сломить ни числом, ни превосходством в вооружении при условии, что он осознает значимость своей борьбы. Когда ислам фактически бросил племена пустыни на завоевание мира, у них уже имелся богатый боевой опыт; эти стражи своих стад были еще и воителями, которые стремились не только защитить общинные угодья, но и пытались завладеть чужими. В этом мире, где так часто отсутствовало самое необходимое, грабительский набег воспринимался как абсолютно нормальная и даже моральная вещь; поскольку применение силы или хитрости одинаково возможно с обеих сторон, то верх возьмет лучший, а другой всегда может надеяться на реванш. Доти, присутствовавшего при кровавом разгроме хатанов, которые были вынуждены бросить свои палатки, скот и имущество, взволновала мысль о том, что с ними станется. В ответ он услыхал: