Книга Тайна "Железной дамы" - Юлия Нелидова

Иван Несторович и опомниться не успел, как уже катил в поезде по Петербурго-Варшавской железной дороге. Короткое посещение Выборга прежде, немой упрек отца во взгляде, слезы матери оставили лишь абрис в подсознании. Стыдно было невообразимо. Теперь он беглец, не оправдавший родительских надежд, хранитель неприятной тайны, от которой с радостью бы избавился, отъявленный и самолюбивый лжец без стыда и совести – осознание этого тупой болью поселилось за грудиной, душило и мучило Иноземцева. Боткину ведь тоже не признался, кому он обязан своими статьями, исследованиями, коллекциями спор и бацилл, что вез на суд самому Пастеру! И не признается даже под страхом смерти.

«Ничего, – сказал он себе, – не Нева, так Сена, пусть же даже Висла или Дунай, что по дороге, – все равно».

Осматривать Париж Иван Несторович не хотел – зной, пыль, духота… Но пришлось. С Восточного вокзала отправился на улицу Гренель, в русское посольство, проехав на городском омнибусе через несколько кварталов с правого берега Сены на левый. И Париж произвел на Иноземцева пугающее впечатление. Оживленность, толкотня, беспорядочность кривых улиц, размах бульваров, тяжесть сплошной стены построек разной высоты, цвета и архитектуры – все это обрушилось неудержимой лавиной на Ивана Несторовича, привыкшего к тишине и уединению больничной палаты. Поезд прибыл ранним утром, но уже тогда город гудел всем разнообразием звуков зарождающегося дня.

В посольстве на улице Гренель его встретил секретный агент ЗАГа – Рачковский, устроил доктору настоящий допрос, немало тем его измучив.

Следом явился сам Мечников Илья Ильич, перехватил оглушенного Иноземцева из лап полицейского чиновника, потянул того на улицу, взял фиакр, и они вихрем промчались по всему Сен-Жерменскому предместью и через Люксембургский сад.

На вопрос биолога, мол, как находите Париж, Иноземцев мрачно отозвался: «Будто из Петербурга и не уезжал».

Бывший ординатор горел одним-единственным желанием – по-детски глупым и даже в какой-то степени безумным: выпрыгнуть на ходу из пролетки и бежать обратно к вокзалу. Близилась минута, когда пришлось бы поведать будущим коллегам о своих научных изысканиях, о которых он знал не больше, чем какой-нибудь первокурсник-школяр. Иноземцев употребил целую неделю пути, чтобы разобраться в собственных записях, но по-прежнему его истязало непреодолимое чувство, что похитил все эти идеи у какого-то незнакомого ученого и пытается выдать за свои собственные работы.

К трехэтажному каменному зданию на улице д’Ульм, с аркой-дверью, скромным барельефом, изображающим двух греческих муз, и надписью «École normale supérieure», не подступиться. Толпа, гомон точно преследовали Ивана Несторовича всюду. Но здесь царил невиданный хаос. С некоторых пор в Эколь Нормаль во флигельке была устроена настоящая станция вакцинации – строительство нового института несколько затянулось – двор оказался сплошь переполнен больными, прибывшими как будто со всех уголков света. В помещениях, где временно устроили операционную, в кабинете Пастера, в комнатке для препарирования вакцины и по коридорам сновали доктора в белоснежных халатах. Тут же у ворот толпилась делегация английских врачей, стоял оглушительный лай подопытных собак, доносившийся с заднего двора, так же переполненного ожидающими приема. Визитеры, студенты, животные – многие приводили своих питомцев, просто любопытствующие прогуливались меж целой выставкой кроличьих клеток. А кроликов здесь было столько, что Иноземцеву показалось, что они родятся у него на глазах. Они были повсюду – и в клетках, и на крыльце, они прыгали по траве прямо под ногами, наскакивали друг другу на голову и спины, дети подбирали эти серые пуховые шарики и прижимали к щекам и груди.

Неужели здесь Иноземцеву предстоит жить и работать? Иван Несторович ощущал себя абсолютно лишним в коловороте сей чрезвычайно важной суматохи. Он едва удерживался от порыва зажать уши руками и с криками отчаяния выбежать вон. До того психиатрическая больница его сделала чувствительным к любому шуму и скоплению народа в количестве более двух человек.

При знакомстве со штатом будущего Института Пастера Иноземцев выказал вверх сдержанности и, сам того не желая, произвел впечатление человека угрюмого и нелюбезного. Топил в отстраненности и холодности готовую вырваться наружу панику, а казался заносчивым молчуном. В кругу пятерых французов, швейцарца и русского, глядевшегося еще большим французом, чем сами французы, Мечников был весел и непринужден, как гусар, Иноземцев, едва вышедший из заключения, едва покинувший самый серый город на земле, походил на смурую тучу.

Когда зашла речь о том, где русский доктор разместится, о собственном уголке в Эколь Нормаль, а после и в самом институте, Иноземцев тотчас же поспешил отказаться от всяческих услуг и предложений, втайне надеясь, что ему удастся избежать сотрудничества с Институтом слишком эпохальным, слишком грандиозным для него, ибо совершенно не заслуживал такой чести. Более того, он страшно не желал быть разоблаченным во вранье. И Иван Несторович предпринял попытку сознаться.

– Видите ли в чем дело, – объяснил он, обратившись к Илье Ильичу по-русски, когда появилась возможность говорить с ним тет-а-тет. – Я не совсем уверен, что могу быть вам полезен. Сергей Петрович писал, вероятно, что я проводил опыты над больными с гниющими ранами… Вернее, с анализами их крови, и установил, что один из видов плесени быстро побеждает клетки гниения. Но я совершенно не помню, как я это делал. Я пребывал в каком-то тумане, это из-за… Мне не хотелось бы об этом вспоминать… но нужно некоторое время, чтобы разобраться с собственными записями. И я не могу позволить себе отнимать ваше время, занимать место в лаборатории, тем более отвлекать от столь кропотливых забот. Работа, произведенная вами в открытии вакцины против бешенства, – невероятна и ошеломляюща. Я с трудом осознаю, как вообще мог оказаться в кругу столь значительном. Это нонсенс, после того что со мной произошло! И я… я… мои… мои скромные заметки по сравнению с изысканиями месье Пастера выглядят жалкими… Я боюсь вам помешать… Я поищу жилище, приступлю к работе и буду являться сюда каждый день, как на службу, и давать подробный отчет о ходе моих исследований. Как врач, я полностью в вашем распоряжении… Но не смею просить места в лаборатории! Я в себе не уверен… – начав выдержанно, Иноземцев стал задыхаться от волнения, а вскоре вовсе его мысли и слова спутались, – я буду лишь помехой… я опять натворю бед… Возможно, даже… я опасен для общества…

Мечников нахмурился и, понимающе покачав головой, отвел Иноземцева в сторону.

– Успокойтесь, любезный друг, – с радушной улыбкой начал он. – Не говорите ерунды, которая, впрочем, свойственна, хе-хе, человеку науки. На сомнениях построен весь мир! Человек, склонный к сомнениям, склонен и к рационализму, из множества вариантов он выберет наиболее верный. Вот почему так важно ставить под сомнение все, с чем имеешь дело. Но вы уж больно принимаете все слишком близко к сердцу. Здесь, я ручаюсь жизнью, никто не посмеет ни в чем вас обвинить или обидеть. Подумайте о пользе, которую могли бы принести человечеству ваши работы. Кроме того, никому не известна та печальная история[4]. Я со своей стороны клятвенно обещаю хранить молчание. Кафедра биологии Эколь Нормаль уже приняла вас, и с распростертыми объятиями.