Это сказано будто не о Блоке, а об Окуджаве, ибо приложимо к нему до последней буквы. В его стихах мелодия вышла на поверхность, зазвучала внятно – хотя и без музыки понятно было бы, что это песни; если показать сборник Окуджавы без разграничения стихов и песен (скажем, «Избранное» 1984 года) какому-нибудь неофиту, чудом не слышавшему ни единой окуджавовской песни, – неофит вправе будет решить, что тут все поется. В самом деле, песнями могли быть и «Тамань», и «Не вели, старшина», и даже «Вобла» – если он пел «Он наконец явился в дом», почему ему было не спеть любой другой свой дольник? Кстати, в этом своем истинно фольклорном пристрастии к дольнику – ни у кого нет столько примеров этого качающегося, шаткого, но строго организованного стиха, вольного и притом неявно дисциплинированного, как и надлежит хорошему старому солдату, – Окуджава тоже наследовал Блоку, и ритмически они близки, как никакая другая пара в русской литературе:
И король, нахмуривший брови,Проходил без пажей и слуг.И в каждом брошенном словеЛовили смертельный недуг.
(Блок, 1905)
В будни нашего отряда,в нашу окопную семьюдевочка по имени Отрадапринесла улыбку свою.
И откуда на переднем крае,где даже земля сожжена,теплых рук доверчивость такаяи улыбки такая тишина?
(Окуджава, 1960)
Вот он – Христос – в цепях и розахЗа решеткой моей тюрьмы.Вот агнец кроткий в белых ризахПришел и смотрит в окно тюрьмы.
Единый, светлый, немного грустный —За ним восходит хлебный злак,На пригорке лежит огород капустный,И березки и елки бегут в овраг.
(Блок, 1905)
Пятеро голодных сыновей и дочек.Удар ножа горяч, как огонь.Вобла ложилась кусочек в кусочек —по сухому кусочку в сухую ладонь.
Нас покачивало военным ветром,и, наверное, потомуплыла по клеенке счастливая жертванавстречу спасению моему.
(Окуджава, 1957)
По городу бегал черный человек.Гасил он фонарики, взбираясь на лестницу.
Медленный, белый подходил рассвет,Вместе с человеком взбирался на лестницу.
Там, где были тихие, мягкие тени —Желтые полоски вечерних фонарей.Утренние сумерки легли на ступени,Забрались в занавески, в щелки дверей.
Ах, какой бледный город на заре!Черный человечек плачет на дворе.
(Блок, 1903)
Девочка плачет – шарик улетел.Ее утешают, а шарик летит.
Девушка плачет – жениха все нет.Ее утешают, а шарик летит.
Женщина плачет – муж ушел к другой.Ее утешают, а шарик летит.
Плачет старуха – мало пожила…А шарик вернулся, а он голубой.
(Окуджава, 1957)
Приведем заодно и еще одно стихотворение 1967 года, в котором причудливо сошлись мотивы блоковского черного человечка и окуджавовского голубого шарика:
Голубой человек в перчатках,в красной шапочке смешнойПоднимается по лестнице,говорит: – Иду домой.
Вот до верха он добрался,вот – под крышею самой,но упрямо лезет выше,говорит: – Иду домой.
Вот – ни крыши и ни лестниц,он у неба на виду.Ты куда, куда, несчастный?!Говорит: – Домой иду.
Вот растаяло и небо,мирозданья тишь да мрак,ничего почти не видно,и земля-то вся – с кулак.
– Сумасшедший, вон твой дом!– Где мой дом?– Да вон твой дом!.. —Шар земной совсем уж крошечный,различается с трудом.
Эй, заблудишься, заблудишься!Далеко ли до беды?Он карабкается, бормочет:– Не порите ерунды…
Не думаю, что Окуджава думал о своей песенке про голубой шарик и о блоковском черном человечке с лестницей, когда сочинял это странное стихотворение, единственный раз при жизни автора опубликованное в сборнике «Март великодушный». Тут странная контаминация мотивов, восходящая к общему, закрытому для нас видению, – если бы не страх перед позитивистами, я сказал бы, что мировая душа поэта претерпевает некие приключения и в каждой инкарнации пытается о них рассказать, как умеет; иногда припоминает одни детали, иногда – другие. Впрочем, ничего удивительного, что схожим поэтам снятся одинаковые сны.
Текстуальных и композиционных совпадений у Блока и Окуджавы такое количество, что подчас трудно признать их случайными, хотя я и не сомневаюсь в том, что, сочиняя свой «Романс», Окуджава думать не думал о блоковской «Легенде»:
И была эта девушка в белом… в белом,А другая – в черном… Твоя ли дочь?И одна – дрожала слабеньким телом,А другая – смеялась, бежала в ночь…
(Блок, 1905)
Стала чаще и чаще являться ко мнес видом пасмурным и обреченнымодна дама на белом, на белом коне,а другая на черном, на черном.
И у той, что на белом, такие глаза,будто белому свету не рады,будто жизни осталось на четверть часа,а потом все утраты, утраты.
А у той, что на черном, такие глаза,будто это – вместилище муки,будто жизни осталось на четверть часа,а потом – все разлуки, разлуки.
(Окуджава, 1988)
Можно сказать, что все это общеромантические штампы, – но если бы дело ограничивалось темой, действительно общеромантической, не стоило бы и огород городить. Принципиально именно сходство деталей, угол зрения, смягченное (что отмечено в той же статье Жолковского), но оттого не менее принципиальное противопоставление высокого искусства и жалкого человеческого статуса. Это отчетливо видно во всех поэтических автопортретах Блока и Окуджавы: оба любили подчеркнуть свою человеческую обреченность и доказать тем, что лишь искусство придает человеку иллюзию бессмертия и правоты. Даже в авторском облике – часто субтильном, сниженном, хотя и Окуджава, и Блок были рослыми кудрявыми красавцами (Окуджава, правда, рано полысел, и мы чаще всего видим его на фотографиях старым или по крайней мере пожившим), – отмечается разительное сходство:
