Книга Любовь. Футбол. Сознание. - Хайнц Хелле

Я киваю, встаю, трясу ее руку, вижу ее идеально белые зубы, сквозь которые удивительно громко раздается: «Извините за такую ситуацию», или «Спасибо за сотрудничество», или «Не прикидывайся идиотом», – я не знаю, я не слушаю, я соображаю, не кончился ли еще рабочий день в моей страховой в Германии и могу ли я их спросить, не подтвердят ли они письменно, что возьмут на себя расходы по перевозке моего тела, даже если меня в нем больше не будет или, по крайней мере, если я больше не буду сознавать, что нахожусь в нем, – ведь я, вероятно, и есть оно, то есть мое тело.

Я не хочу в лифт, я хочу двигаться, поэтому толкаю большую блестящую планку, открывающую дверь на лестницу, выхожу на лестничную клетку, вижу ступени. Я наступаю на первую, она из бетона, издает «клонг», ее край укреплен стальным уголком, наступаю на вторую, третью, четвертую, они тоже издают «клонг», наступаю на пятую, шестую, седьмую ступени, стены выкрашены в желтый. Наступаю на пол площадки, он издает «ток», здесь бетон голый и глухой, а потом опять «клонг-клонг», и опять желтые стены, а свет искусственный, но приятно ненавязчивый. Я спускаюсь на седьмой этаж, на шестой, пятый, четвертый, третий, и вдруг раздается «ка-лонг». Стальной уголок сидит неплотно, один винтик, вероятно, разболтался за годы под множеством подошв, выскочил, скатился к середине пролета и упал в подвал, где его, вероятно, смели и выбросили в мусор вместе с обертками от жевачек, камушками, комочками грязи и пылью, и теперь он, вероятно, лежит где-нибудь в большой куче оберток от жевачек, комочков земли, камушков, пыли и ржавчины от других, уже непонятно каких, винтиков, и там он постепенно разлагается все дальше и дальше, рассыпается в мелкую, твердую, особую пыль среди обычной пыли.

Я открываю дверь на улицу, спрыгиваю с самой последней ступеньки здания, и теперь я парю, и моя записанная в последовательностях дезоксирибонуклеиновой кислоты фигура, моя способность вспоминать различные мгновения детства и содержание школьной программы, все чувства, которые я когда-то испытал, или вытеснил, или забыл, люди, которые меня сформировали, или испортили, или избаловали, все возможности из слияния сперматозоида моего отца и яйцеклетки моей матери девять тысяч девятьсот шестьдесят четыре с половиной дня назад, воплотившиеся в этом полупроницаемом, нечетко отделенном от окружающей газовой смеси предмете, именно в это мгновение ударяют по бетонной плитке тротуара, и единственное последствие этого для мира – тончайшие колебания поверхности маслянистой лужицы у бордюра, далеко за нижней гранью моей области восприятия.

Я размышляю, на правильном ли я пути

Я пью пиво. Сижу в кафе неподалеку от места работы. Пахнет жиром и сохнущими пальто. Вообще, это не кафе, а ресторан самообслуживания, удивительных размеров: помещение всего десять метров в ширину, но метров пятьдесят в глубину, идешь все время прямо, все глубже и дальше, а в конце зала лестница на второй этаж – пестрая, ярко освещенная штольня в бетонной горе на обочине дороги. Я иду мимо стойки с пиццей, салат-бара, суши-буфета и горшочков с супами, останавливаюсь перед ростбифами, беру один и еще немного риса и брокколи, ведь это полезно. К еде я не притрагиваюсь. Через несколько минут я выбрасываю большой кусок мяса, но совесть мучает меня недолго. Оно мне не понравилось, и потом, ведь шматок мертвого животного, упав в мусорный бак, не станет от этого мертвее.

Я размышляю, на правильном ли я пути решения вверенной мне проблемы или нет. У меня нет мнения на этот счет. Не знаю, разочарован ли я этим или взбешен, или мне на это, в конце концов, наплевать. Не знаю, плохо ли, что я не определился с отношением к тому, как продвигается моя работа. Не знаю, появилось бы сейчас у кого-нибудь другого, оказавшегося на моем месте, определенное чувство, стремление, желание что-то сделать или не сделать, принять какое-то решение, внести какое-то изменение или как раз наоборот – продолжать следовать по пути, который привел его сюда, последовательно, прямолинейно, неуклонно. Я уверен – и если бы аппетит у меня не пропал раньше, то уж сейчас я точно не смог бы есть, – она бы это знала.

Раздается детский крик. Это такой крик, в котором слышна не боль и не обида, а одна лишь неуемная ярость. Крик звучит как сигнал свободной линии в телефонной трубке, только на две октавы выше. Мать попеременно сует мальчику, лежащему на полу ничком, то шоколадный батончик, то пластмассовую пожарную машинку, но он не меняет ни позы, ни громкости. Крик длится и длится, и я чувствую, как мое нейтральное или даже доброжелательное отношение к еще не совсем выросшему человеку переворачивается. С каждой секундой меня наполняет отвращение, тошнота, которая ощущается не в желудке, а в голове. Я тоже хочу закричать. Прежде чем я успеваю полностью осознать это желание, мать тоже повышает голос. Крик не утихает, мальчик кричит так пронзительно, что про себя я обзываю его педиком, что бессмысленно, поскольку, во-первых, он еще не достиг половой зрелости и потому у него еще нет половых предпочтений, а во-вторых, половые предпочтения человека никак не связаны с тембром его голоса; он все еще кричит.

Мамаша топает ногой, будь я на месте ее сына, я бы громко рассмеялся, мое тело поднимается со стула, врежь ему, мои колени распрямляются, стул отъезжает назад, ну давай, трусливая овца, одна пощечина еще никому не повредила, я вижу, как рука деформирует щеку мальчика, не надолго, лишь на миг, я отчетливо вижу, как мягкая ткань под глазом сдвигается к носу в тот самый момент, когда в нее врезается большая ладонь взрослого. Это мужская ладонь. Мой позвоночник выпрямляется, мне больно, я теперь слишком много сижу, говорю я себе последние пять лет, делаю шаг в сторону из зазора между столом и стулом и стараюсь не смотреть на мальчика, он не должен ничего заподозрить, еще рано. Мои ноги идут к мусорному баку, туда летит все, что оставалось на подносе: салфетки и бутылка из-под пива, разворот, и вот я уже направляюсь прямиком к мальчику, чувствую силу притяжения между моей ладонью и его лицом. До него остается шесть шагов, четыре, три, два, мать наклоняется и поднимает барахтающееся тело, целует его в щеку и заглушает крики своим бесконечно терпеливым правым ухом, и я замечаю, что так и не ударил мальчика, лишь на улице, когда миниатюрные кристаллики льда врезаются мне в глаза сквозь узкую щель между почти сомкнутыми веками.

Хорошо на морозе.

Я еще немного посижу

Вечером я сижу с двумя знаменитыми философами в японском ресторане на Тридцать шестой улице. С двумя знаменитыми философами и еще с тремя десятками других профессоров, докторантов, студентов. Еду не несут, мы заказываем второй круг саке, знаменитый толстый функционалист и чуть менее знаменитый и менее толстый репрезентационалист говорят о Боге. Мой сосед рассказывает мне, что недавно прочитал одну статью о Германии, очень интересную, и обещает принести мне журнал с этой статьей на следующее заседание междисциплинарного коллоквиума по сознанию и нейробиологии, ну слава тебе господи. Приносят саке, оно теплое и мягкое, пришла и невеста моего соседа, у нее были еще дела, она выше его ростом и тоньше и что-то преподает в каком-то там колледже. Они часто касаются друг друга, то и дело целуются, держатся за руки, и она рассказывает, что разведена. Я не рассказываю ничего, но этого никто не замечает. Официант – кореец, рассказывает сосед, этого тоже никто не замечает, потом наконец-то приносят еду.