Книга Новая Элоиза, или Письма двух любовников - Жан-Жак Руссо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не ищу возобновить в сердце твоем надежду, которой я сама не имею; но хочу показать тебе, как справедливо то, что которое мнение честнее, то и благоразумнее, и ежели еще может оставаться вашей любви некоторое прибежище, то оно состоит в жертвах, налагаемых вам честью и рассудком. Мать, родня, друзья, всё теперь на вашей стороне, кроме отца, которого может склонить сей общий голос, или уже все для вас погибло. Каковы бы ни были твои заклинания, которые минута отчаяния тебе внушила, однако ты нам сто раз доказал, что нет надежнее пути к благополучию, как путь добродетели. Если достигают до нее, она делает сей путь чистым, твердым и приятнейшим, если же и не удается, то она может одна наградить все утраты. Прими же прежнее свое мужество, будь опять сам собою. Если я хорошо знала твое сердце, то самой жестокой способ для тебя потерять Юлию, есть тот, чтоб быть недостойным получить ее.
ОТ ЮЛИИ
Ее уж больше нет. Глаза мои видели, как ее сомкнулись вечно; уста мои приняли последний ее вздох; мое имя было последнее слово ею произнесенное; последний взгляд ее на меня обратился. Нет, не жизнь то была, что она, казалось, оставляла; я очень мало ее умела сделать ей приятною; а казалось, что от меня одной она отторгалась. Она видела меня без руководства и безе надежды, обремененную несчастиями и проступками: умереть для нее было ничто, и ее сердце ни о чем больше не стенало как о томе, что покидало дочь в таком состоянии. Справедливую имела она причину. Чего было жалеть ей на земли? Что могло здесь стоить в глазах ее бессмертного воздаяния, ожидающего ее в небесах, за ее кротость и добродетели? Что ей было делать в свете, как только оплакивать мое посрамление?
Душа чистая и непорочная, достойная супруга, и мать беспримерная, ты живешь ныне в селении славы и блаженства; ты живешь, а я преданная раскаяниям и отчаянию, лишенная на всегда твоих попечений, твоих советов, твоих нежных ласк, я умерла уже для благополучия, для спокойствия, для невинности! Я ничего более не чувствую, как твою утрату; я ничего кроме стыда моего не вижу; жизнь моя не что иное, как только мука и печаль. О мать, нежная мать моя; увы, я больше тебя мертва!
Боже мой! какой восторг заблуждает несчастную, и заставляет забывать, на что я решилась? Перед кем я проливаю мои слезы и стенания? Перед тем жестоким, который их причинил? С тем, кто творец несчастий моей жизни, я смею их оплакивать? Так, так, бесчеловечный, разделяй мучения, которые ты меня терпеть заставил. От тебя пронзила я грудь матери, стени от мук нанесенных мне тобою, и чувствуй со мной ужас отцеубийства, которого ты был виновник. Чьим глазам я смею показаться, быв столь презренна? Кому открою мою низость, в удовлетворение моих угрызений? Кто другой, кроме сообщника в моем преступлении, может так знать их? Самая несносная казнь моя быть обвиняемой только своим сердцем, и видеть, что приписывают еще добродетельным чувствованиям порочные слезы, которые нестерпимое раскаяние извлекает. Я видела, я видела с трепетом, как ядовитая скорбь отравляла последние дни огорченной моей матери и ускоряла ее смертью. Тщетно жалость ее ко мне удерживала признаться; тщетно хотела она приписывать умножение своей болезни произведшей ее причине; напрасно Клера старалась подтверждать тоже. Ничто не могло обмануть моего сердца терзаемого тоской: и к вечному мученью моему, я не истреблю до гроба ужасной мысли, что я сократила жизнь той, которой я должна своею.
О ты, которого небо наслало в своем гневе, чтоб сделать меня ненастною и виновною, прими в последний раз в свои недра слезы, коих ты творец. Я не прихожу более как прежде, разделять с тобой горести, которые нам были общи; прими вздохи последнего прощанья, которые вырываются против моей воли. Все уже свершилось; власть любви исчезла в душе, преданной единому отчаянию: я посвящаю остаток дней моих на то, чтоб оплакивать достойнейшую мать; я принесу ей в жертву те чувствования, которые стоили ей жизни; я буду весьма благополучна, когда сей победой могу загладить все то, что они заставили ее терпеть. Ах! если бессмертный дух ее может проникнуть в глубину моего сердца, он увидит, что жертва мною ему приносимая, не во все его не достойна. Разделяй усилие, которое ты сделал мне необходимым. Если еще в тебе осталось некоторое почтение к памяти сколь сладкого, столь и вредного союза, им я тебя заклинаю убегать меня навсегда, не писать ко мне более, не ожесточать моих угрызений, и дать мне позабыть, буде то можно, что мы были друг для друга. Да глаза мои тебя больше не увидят; да не услышу я больше твоего имени; да воспоминание о тебе не возмутит моего сердца. Я смею говорить еще именем любви, которая не должна уже существовать: к толиким причинам к сокрушению не прибавь еще, чтоб я увидела презренными последние ее просьбы. Прости же в последний раз, единственный и любезный… Ах, безрассудная!.. Прости навеки.
К ГОСПОЖЕ Д’ОРБЕ
Наконец завеса уже разодрана; сие долгое мечтание исчезло; погасла сия сладкая надежда; мне не остается ничего в пищу от вечного пламени, как воспоминание горестное и приятное, которое подкрепляет мою жизнь, и питает мучения тщетным чувствованием благополучия, которого уже более нет.
Правда ли, что я вкушал высочайшее блаженство? То ли я существо, которое было некогда счастливым? Кто может чувствовать то, что я терплю, не для того ли и рожден, чтоб терпеть вечно? Кто мог наслаждаться благом, какого я лишился, может ли тот еще жить, его лишившись? И чувства столь противные могут ли рождаться в том же сердце? Дни утех и славы, нет, вы были не для смертного! Вы были столь приятны, что не должно было вам в забвении исчезнуть. Сладкий восторг поглощал все ваше продолжение, и собирал как вечность в одну точку. Не было для меня ни прошедшего, ни будущего: я наслаждался вдруг тысячи веков утехами, которые, увы! как молния сокрылись! Сия вечность благополучия была только одно мгновение моей жизни. Бремя возвратило опять свою медленность в минуты моего отчаяния, и скука измеряет продолжительными годами несчастные остатки дней моих.
А к совершению того, чтоб они были мне несносны, чем больше угнетают меня печали, тем более все то, что было мне любезно, кажется, меня оставляет. Может быть, что ты еще меня любишь, но другие попечения тебя отводят, другие должности занимают.
Мои жалобы, которые ты прежде слушала с участием, стали теперь нескромны. Юлия, Юлия сама теряет мужество и меня оставляет. Горестные угрызения выгнали любовь. Все для меня переменилось; мое одно лишь сердце всегда то же, и мой рок тем ужаснее.
Но нужно ли, что я есть и чем быть должен? Юлия страждет, время ли о себе думать? Ах! ее скорби ожесточают мои муки. Так, я лучше бы желал, чтоб она перестала меня любить и была благополучна… перестать меня любить!.. надеется ль она?.. Никогда, никогда. Напрасно мне запрещает она себя видеть и к себе писать. Не избавляя себя мучения, увы! она отнимает у себя утешителя! Потеря нежной матери должно ль ее лишить еще нежнейшего друга? Чает ли она облегчить свои муки, их умножая? О любовь! или можно на твой счет отмстить природу?
Нет, нет; тщетно хочет она меня забыть. Может ли нежное ее сердце от моего отделиться? Не удержу ли я его против ее воли? Позабываются ли такие чувства, какие мы ощущали? И возможно ль их воспоминать, еще не ощущая? Любовь торжествующая сделала несчастие ее жизни; а любовь побежденная сделает ее еще больше жалости достойною. Она будет провождать дни свои в тоске, мучась вдруг тщетными сожалениями и тщетными желаньями, не мочь никогда удовольствовать ни любви, ни добродетели.
