Книга Контрольная диверсия - Михаил Белозеров

— Чего?.. — спросил Пророк брезгливо, делая вид, что не понял.

— Когда придут, ляха бляха?! — наклонился вперёд Жаглин.

Этот вопрос мучил их так давно, что они забыли, как на него правильно отвечать, и страдали от его неразрешимости. Всем хотелось быстрее и надёжнее, а так не получалось, получалось, через пот и кровь.

Цветаев любил эту их извечную пикировку: Жаглин искусно поддевал, а Кубинский искусно держал оборону. Для него же и так всё было ясно: когда надо, тогда и придут, и баста! Путин не дремлет! Путин не предаст, думал он со свойственным ему долготерпением. Путин обрушит США если не с помощью нефтедоллара, то с помощью «Тополя». Скорее бы, думал он. В Путина он верил, как в самого себя. Никудышные у него советники: пока не начались политические игры, почему-то этот мужик дальше не двигал, а от этого зависела их с Жаглиным и Кубинским жизнь, и от этого же всем было грустно и всех одолевали сомнения.

Всё дело заключалось в том, что Кубинский знал несколько больше, чем они, однако, лишнего не болтал. «Если тебя схватят, тебе него будет сказать», — объяснял он, честно глядя в лицо собеседнику, так что ни у кого не возникало чувства неполноценности. Просто он хотел передать им на уровне живота ещё что-то, а они его не воспринимали всерьёз. Для них это всё была игра, пускай смертельно опасная, но всё ещё забавная игра. Не понимали они чего-то. А он через эту грань уже прошёл и смотрел на них, как на недорослей.

Он был смертником. Не таким смертником, как они, а целенаправленным смертником. У него на лбу было написано, что он пойдёт до конца, поэтому их недооценивал, а они в свою очередь все его претензии пропускали мимо ушей. Кубинский имел право на претензии после того, что с ним сделали в СБУ, и требовал, чтобы все остальные понимали его. А мы не понимаем, весело думал Цветаев, не потому что не хотим, а потому что не умеем, чего-то нам не хватает, а чего, я сам не знаю. Мы ещё слишком молоды, чтобы понимать, мы ещё мечтаем, мы ещё пацаны. Сам он мечтал только о жене, Кубинский ни о чём не мечтал, Кубинский был поглощён своей Ирочкой, а о чём мечтал Жаглин, никто не знал. Жаглин был тенью Кубинского. Это и был тот самый неоспоримый факт, который существовал сам по себе и пока никем до сих не был оспорен.

— Когда придут, не знаю, — буркнул Пророк, что означало, отвяжись, не до тебя, но чтобы не выглядеть грубым, обезоруживающе улыбнулся.

Жаглин всё понял и заткнулся, хотя ухмылка ещё долго не сходила с его толстых губ. Хорошее у них чувство юмора, решил Цветаев, мне б такое, но, как всякий одиночка, чувствовал дистанцию даже с другом, потому что друг его стал начальником, большим начальником, в большом звании. Мысленно Цветаев всегда был со свой Наташкой, и это единственное, что придавало ему силы, а всё остальное: неудобства быта, дрянную погоду и «грязную» работу он терпел, и силы пока были.

— Тоша, я что-то нашёл, — он выложил на стол ту самую рваную купюру, которую взял у сотника, ну и саму сотню, естественно, чтобы они не подумали, что он привирает, а банковскую карту оставил на закуску.

— Совсем ничего не боятся, — удивился Пророк. — С документами ходят.

— С какими документами? — не понял Цветаев и замер с пельменем в зубах.

Он полагал, что Пророк обрадуется сотне. Ведь она означала, как минимум, что одним сотником меньше, однако, Пророк почему-то в первую очередь занялся десяткой:

— Вот этими самыми! — Он потряс рваной купюрой. — Серия заканчивается на тридцать один.

Цветаев вспомнил, что тридцать первая сотня стояла на майдане, на которой для красивого словца не раз приводилась к продажной казацкой присяге, они там до сих пор стоят, не понятно, зачем. Как говорил Краснов: «Для красивого словца и продажной прессы». К ним возили ОБСЕ и показывали, какой правый фронт из УНОА стойкий — всё развалилось, а они стоят, и хоть бы хрен по деревне. Тридцать первая сотня, в отличие от двадцать четвертой, не была замечена в зверствах. Это двадцать четвертая сжигала людей с юго-востока в крематории на Оранжерейной, поэтому существовал негласный приказ двадцать четвертую в плен не брать. Однако поди разберись, у них на лбу не написано, кто из какой сотни. Подобные приказы были чистой формальностью, в плен и так никого не брали.

По всей вероятно, Краснов погиб, когда отправился на Оранжерейную. Зачем он туда пошёл, никто не знал. Только Кубинский однажды проговорился: «Пошёл посмотреть, где сожгли его товарищей». Он только не добавил слово «в тоске». И Цветаев понял, что речь шла о тех «беркутовцев», которые не встали на колени и не поклонились майдану. Краснова ранили двадцать первого февраля. Его поместили в госпиталь МВД, но там ему не могли оказать помощи, там тяжелораненые лежали в коридорах и на лестничных клетках. Перевезли в гражданскую больницу. Утром стало известно, что её собираются штурмовать бандерлоги. Доктора испугались: «Езжайте к своим! — твердили они, как мантру. — Езжайте быстрее!» Выгнали за ворота с бумажкой в зубах, на которой ещё не высохла печать. Ещё более перепуганный таксист посмотрел на обожженного Краснова, на остатки его формы и, прежде чем уехать, открестился: «Правый сектор останавливает машины! Башку проломят!» Помогла совершенно незнакомая женщина, которая вывезла Краснова околицами на полустанок, где он сел на электричку и сутки добирался полуживом до Симферополя, получив в результате «рожу» на ногах и правостороннюю тугоухость от контузии. Слух постепенно восстановился, хотя и не до прежнего уровня, а вот с «рожей» пришлось повозиться пару месяцев. Однако с правой стороны лучше к нему было не подходить, мог дать в морду без предупреждения.

— Ну и что?.. — спросил, ничего не поимая, Жаглин, — ляха бляха!

— Старик, это не сотник…

— А кто?.. — безмерно удивился Жаглин, забыв добавить своё извечное: «ляха бляха».

Его искренность казалась на грани наивности. Он вообще много удивлялся, и одно время Цветаев подозревал его в легкомыслии, пока Жаглин не сходил на Бессарабский рынок и не принёс три автомата и кучу рублёвок. Подвиг, кстати, не повторенный никем и кое у кого вызывающий сомнения.

— Сотня это так, для рядовых, чтобы уважали и чтобы психа не включали, — сказал Пророк. — Не знаю, может, Жека пиндоса завалил, а может, «пшека».

Он вопросительно уставился на Цветаева и сам же ответил:

— Надо было вначале у него фамилию спросить, — и подмигнул, как показалось Цветаеву с упрёком.

— Кто же знал?! — он не любил оправдываться, но пришлось. — Фото я успел сделать! Слушай, а ведь он старым был… точно, старым!

Только сейчас у него перед глазами промелькнуло лицо с тяжёлыми морщинами на лбу, но самое главное — реакция. Реакция у человека оказалась запоздалой. Не должен профи подарить ему того мгновения, когда их взгляды встретились. Был у него шанс, но он этот шанс упустил.

— Фото, это хорошо, — всё тем же пугающим тоном сказал Пророк. — Рисковый ты парень, — добавил он, но так, что Цветаеву стало не по себе.

Где-то и в чём-то он совершил ошибку? Разве Пророку угодишь? Не достиг я ещё совершенства, подумал он с неясной тоской и согласился: