Книга Пешка в воскресенье - Франсиско Умбраль

— Сколько лет я еще протяну с такими почками, восемь или десять?

— Сеньор что-то сказал? — спрашивает появившийся в зеркале продавец.

— Я сказал сколько оно стоит.

И пальто уносят с собой. Он унес его с собой. А теперь оно стало вторым я, превратилось в супер-эго Болеслао, в его глубинную суть, и не потому, что старые вещи связаны с прошлым, а потому что эта вещь связана с будущим, которого у Болеслао нет. Возможно, ему всего лишь кажется, что у него нет будущего. Но пальто «в ёлочку» олицетворяет годы, зимы и летние месяцы, которые Болеслао осталось прожить. И это окутывает его таинственностью. Это будущее я Болеслао, будущий Болеслао. Это — мое будущее я, козел. Фраза нравится Болеслао, и он просит третий стакан виски, чтобы отметить найденное сочетание слов и чтобы можно было еще порассуждать о своем пальто, раздвоившемся на внутреннее и внешнее. Хосе Лопес уснул за стойкой.

Меня тошнит от воспоминаний. Прошлое мне ни о чем не говорит. Если я превращаюсь в старика (или уже стал им), то никогда все же не буду одним из тех, что готовы лопнуть от воспоминаний, пережевывая свое прошлое. По-моему, память — дерьмо. Без нее нет личности? Согласен. Но дело в том, что личность это ничто. Обыкновенная выдумка, условность. А будущее, когда его нет, наоборот, обладает гипнотической силой. Должности, которые я занимал, женщины, которые у меня были, — все это кажется мне относящимся к прошлому другого человека. А вот это пальто из ткани «в ёлочку» и есть я. В нем я узнаю себя. Может быть, я даже исчезаю, когда снимаю его, как человек-невидимка из детского кино. Мое пальто — это мое настоящее. В нем я становлюсь самим собой внутри самого себя. Оно пахнет мной сильней меня самого. Снаружи оно сохраняет цвет улицы, а внутри хранит мой запах. Что же касается будущего, несчастного и жалкого будущего, то у пальто оно может оказаться даже более значительным, чем у человека.

Пальто достанется кому-нибудь в наследство или его украдут. Правопреемниками одиноких людей становятся жулики. Однако это чужое будущее мне безразлично. Интересны годы, — неважно, сколько их (много или мало, в любом случае — мало), которые именно я буду жить внутри него и то, как будет меняться мое я — мое я? — лучше сказать, как буду меняться я сам или как изменится оно внутри меня. Это мой последний товарищ и в то же время — суть меня самого.

Болеслао почти плачет, рассматривая вещь в зеркале. Слегка повернувшись назад, чтобы видеть не отражение, а реальное пальто, он наклоняется и нежно поглаживает его, делая при этом вид, что ищет что-то в карманах, на тот случай, если на него смотрят. Пойдем, поможешь мне найти машину. Хосе Лопес, сорокалетний поношенный рокер уже проснулся и хочет вернуть себе свой старый белый кабриолет. Болеслао почему-то помнит эту машину, хотя и не помнит в связи с чем. Это был (есть) удобный и опасный автомобиль, скоростной и уже разваливающийся на части, широкий как баркас и неустойчивый как баркас, начавший зачерпывать воду. Болеслао платит по счету, надевает пальто, свое пальто «в ёлочку», а не какое-нибудь там другое, и они, заверченные вращающейся дверью, выходят на улицу.

— Она где-то в старых кварталах, ее просто найти, — говорит Хосе Лопес.

Возможно, что полиция или воры машину уже угнали. Но для Болеслао это неважно. Главное, им есть чем себя занять в это бездонное воскресенье. Нужно найти машину.

— Не помню точно, где ее бросил. Кажется, я был совсем измотан. Но наверняка мы ее найдем.

— А ежи?

— Какие ежи?

— Не имеет значения. Я думал о ежах.

— Ты слишком пристрастился к выпивке, Болеслао. Это должно быть уже delirium tremens. Я имею в виду ежей.

— Мне нравятся ежи.

— Послушай. Типы вроде тебя кончают тем, что спиваются, и тогда их уже нельзя снять с крючка, Болеслао. Хотя понятно, что кое-отчего можно и повеситься. Ты из поколения, заставшего войну.

— Какую войну.

— Не знаю, Болеслао, какая-нибудь была наверно. Всегда кто-то воюет.

— Я участвовал в войне за Независимость.

— Ты меня заколебал.

Они уже в исторической части города, вечной, обожженной временем, грязной от копоти столетий. Хосе Лопес идет, крепко ставя ноги, громыхая своими высокими ботинками. Болеслао шагает бесшумно в старой обуви из сафьяна. Улицы и площади заполнены пустотой, леденящей, выставленной на солнце воскресной пустотой. Без единого звука, как призраки, в ней движутся какие-то солдаты, бронзовые лошади, короли, старцы, бомжи, прохожие, исчезающие в метро и выходящие из него. Все вокруг запружено припаркованными машинами.

— А вот и она.

И Хосе Лопес сворачивает в короткую пешеходную улочку, где первое, что бросается Болеслао в глаза, это закрытый магазин, в витрине которого, за стеклом, среди мужских пижам летают разноцветные птицы. Воскресенье, и магазин не работает. Болеслао быстро переводит взгляд, и белый кабриолет окрашивается в желтый, розовый, красный и синий цвета, мгновенно сменяющие друг друга. Кабриолет стоит поперек улицы, по которой никто не пытается проехать. Хосе Лопес впрыгивает в машину и включает зажигание. Болеслао, прежде чем сесть, заглядывает внутрь. Внутри разбросаны пачки из-под сигарет, раздавленные пивные банки, но никаких ежей нет и в помине. Только громадная мертвая собака, видимо попавшая под колеса, собака цвета собаки, обведенная по силуэту кромкой черной крови, лежит на заднем сиденье. Хосе Лопес, уже с Болеслао в салоне, маневрирует, чтобы вывести свой видавший виды белый кабриолет из района пешеходных зон. Автомобиль, точно баркас, покачивается на неподвижной реке асфальта посреди тротуаров, заполненных людьми без лиц, лицами без людей. Зрелище напоминает воскресный вертеп, одновременно великолепный и убогий.

Болеслао замечает (он и раньше обращал на это внимание), что Хосе Лопес преображается за рулем. Вождение — еще одно из его пристрастий, еще один наркотик среди множества других. Болеслао не умеет управлять машиной, но он думал о том, почему человек испытывает такую эйфорию от вождения. Точность машины компенсирует разболтанность человеческого тела, исправляет его, лечит. Так виски лечит внутреннюю надломленность самого Болеслао, собирает его в одно целое, воплощенное в его имени.

— Мы похороним собаку, — говорит Хосе Лопес, когда они уже выехали на автостраду.

Возможно, что сбитую кем-то на шоссе собаку Хосе Лопес подобрал по пути вместо мифических ежей. Возможно, что он сам нечаянно наехал на нее (Хосе Лопес вовсе не живодер). Неважно. Болеслао поворачивается, чтобы еще раз взглянуть на животное. Болеслао ничего не смыслит в собаках, но чувствует, что его переполняет, как бывало и раньше, бесконечная жалость к мертвой твари, к собаке цвета собаки, такой мертвой на заднем сиденье, счастливой в своей комфортабельной смерти. Хосе Лопес подложил ей под голову белую шляпу вместо подушечки, шляпу, которая наверняка тоже скиталась по свету как потерявшаяся собака.

Мертвая собака, лежащая в лужице своей черной крови, вызывает больше жалости, чем умерший человек. Люди усиленно готовятся к тому, чтобы умереть, продолжает размышлять Болеслао. Животные умирают с большим изяществом и простотой, более естественно, потому что не отдают себе отчета, что умирают. По крайней мере, у нас есть занятие на сегодняшний вечер: мы должны похоронить собаку.