Книга Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945 - Вольфганг Отт

— Ну что вы, господин Хейне…

— Да не выпендривайся ты!

Молли рассмеялась:

— Мама мне всегда говорила, чтобы я надевала жестяные трусики, когда поблизости появляются моряки.

— А у нас есть открывашка, — сказал Штолленберг и покраснел, когда Молли взглянула на него.

Хейне прошел в кабинет отца, а они остались ждать в небольшой гостиной. Тайхман рухнул в кресло и уставился на портреты Гинденбурга, Лютера и Тирпица. Лютер висел между двумя вояками. Затем он передвинул кресло к аквариуму в углу комнаты и заговорил с рыбами. Он сунул палец в воду и смеялся, когда рыбки на него наталкивались.

— Чего это ты тут плещешься? — спросил Штолленберг.

— Меня это забавляет, да и рыбкам нравится. Они тут дохнут со скуки. А сейчас, друзья мои, мы устроим вам маленький шторм, и вы узнаете, что идет война.

— Эдак ты всех рыб на пол выплеснешь.

Отец Хейне был сама вежливость. Тайхман почувствовал, какие тонкие у него пальцы, когда пожимал ему руку. Он заметил, что профессор на полголовы ниже сына. У него были коротко стриженные, с проседью светлые волосы, небольшой нос со слегка вздернутым кончиком и светло-голубые слезящиеся глаза. Он производил впечатление скромного, можно даже сказать, робкого человека. Тайхман взглянул на Герда Хейне с его длинными черными волосами и крупным орлиным носом и удивился, как у этого невзрачного мужчины мог родиться такой сын.

— Рад познакомиться с друзьями Рейнгольда. Вы как раз поспели к ужину.

Тайхману пришлось прикусить губу; он не знал, что у Герда было второе имя, и ему подумалось, что профессор мог бы выбрать для своего единственного сына не такое смешное имя. Штолленберг оживленно болтал с профессором, словно они были закадычными карточными партнерами, и, говоря о Герде, называл его Рейнгольдом. Век живи, век учись, подумал Тайхман.

Перед ужином прочитали молитву; Тайхман прикрыл руки салфеткой. За столом сидели еще трое — пастор по имени Дибольт с женой и сестра профессора, которую звали Луиза и которая, судя по всему, была старой девой. Тайхман подумал, что губы пастора слишком толсты для его профессии; впрочем, у него было мягкое, простое и добродушное лицо и солидный животик. Его жена оживленно беседовала с молодыми людьми и странно поглядывала на свою тарелку; платье на ней было довольно модным. Напитков за едой не подавали, а после ужина еще раз помолились. Затем профессор произнес:

— Могу я пригласить молодых людей немного посидеть с нами?

— Извини, отец, не получится. Нам надо подготовить бумаги.

Сестра профессора вышла из-за стола первой.

Сквозь полуоткрытую дверь Тайхман увидел, что в гостиной уже сидели человек двадцать. Люди были приблизительно одного возраста и разговаривали приглушенными голосами.

— У них библейские чтения, — пояснил Хейне, поднимаясь по лестнице. — Вот так возраст повлиял на моего отца. Он ведь был совсем другим. Через минуту они заиграют на фисгармонии и запоют. Потом один из них прочтет проповедь, а в конце снова заиграет орган.

— Чего только по этому ящику не наслушаешься, — сказал Штолленберг, вращая ручку настройки большого радиофонографа, который стоял рядом с диваном Хейне.

— Да, я люблю послушать хорошую музыку. А ты, полагаю, интересуешься новостями спорта.

— Ну, не такой уж я примитивный человек, — сказал Штолленберг.

Хейне поставил пластинку — сцену смерти царя из оперы «Борис Годунов» в исполнении Шаляпина. Мусоргский был его любимым композитором — таким восхитительно простонародным.

— Чья это картина? — спросил Тайхман.

— Это Рембрандт, «Мужчина в золотом шлеме». Оригинал находится в Музее кайзера Фридриха в Берлине. Но это хорошая копия.

— Я в этом не очень разбираюсь. А это кто?

— Шопенгауэр.

— Твои кактусы совсем запаршивели. Их надо полить.

— Что-что?

— Кактусы у тебя запаршивели, не видишь, что ли?

— А… Вполне возможно. Я в этом ничего не понимаю, — произнес Хейне.

Они написали заявления. В качестве рекомендующих лиц Тайхман и Штолленберг назвали отца Хейне, министра и адмирала Редера.

— Его-то они точно не спросят, — заявил Хейне.

— Но они потребуют документы об образовании.

— А ты напиши: «Высланы».

— Но они же их никогда не получат.

— Знаю. Но ты все равно можешь это спокойно написать. В войну у них хватает других забот. А этому министру надо подсуетиться, если он хочет, чтобы его сынок стал доктором.

— Здесь говорится, что для подачи заявления тебе должно быть семнадцать лет, — сказал Тайхман, — а мне еще только шестнадцать.

— Об этом позаботится министр, — заявил Хейне. — Ты выглядишь на все двадцать.

— А мы получим первоклассную рекомендацию от нашего селедочного капитана; прямо сейчас ее и напишем, — заявил Штолленберг.

Внизу кто-то заиграл на фисгармонии, затем послышалось пение: «А теперь отдохните, все леса, поля и города, весь мир погружается в сон…»

Хейне спустился в кладовую и вернулся с тремя бутылками божоле. Они начали пить и, когда завыли сирены воздушной тревоги, ничего не услышали. Люди внизу тоже продолжали петь, как ни в чем не бывало.

— Ария царя слишком длинная, — сказал Тайхман. — Я помню ее еще с детства.

— У тебя, должно быть, очень хорошая память.

— Давайте его выключим. Я поставлю другую пластинку.

— Поставь что-нибудь приличное.

— Нет, лучше неприличное.

Хейне поставил маленькую пластинку и прибавил звук. Голос девушки пел: «Что ты делаешь со своей коленкой, дорогой Ганс…»

— Схожу-ка я за Молли, — сказал Хейне.

Девушка выпила с ними за компанию. Она была в строгом черном платье и белом фартуке. Когда пение внизу возобновилось, Хейне поставил пластинку с танцевальной музыкой, и Молли пошла танцевать. Движения ее были неуклюжими и неуверенными; вскоре она растянулась на полу, но даже не ушиблась в своих многочисленных одежках. Когда она поднялась и потянулась за новой рюмкой, Хейне произнес:

— Тебе уже хватит, лучше потанцуй еще, это тебя отрезвит.

Тогда она задрала юбку и стала изображать балерину, но все время падала. Штолленберг не мог оторвать от нее глаз. Хейне курил сигареты и равнодушно наблюдал, как Молли встает, падает, снова встает и снова падает. Когда она шлепнулась особенно тяжело, он заметил:

— Не шлепайся так громко, там внизу, как-никак, церковь.

Прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги.

Тайхман открыл окно. На улице уже стемнело. Воздух был влажным и душным; дело, похоже, шло к дождю. Верующие прощались у входа. Когда они разошлись, профессор взял лейку и стал поливать газон.