Книга Околоноля - Натан Дубовицкий

К началу нулевых мутация братвы увенчалась полным преображением. Золотовалютные цепи и браслеты радикально полегчали. Татуировки выцвели, как средневековые фрески, и стали редкостью. Кое-кто заучил английский, отказался от лакосты и версаче. То тут, то там заблестели жёны-чиновницы и любовницы-балерины. Народились и уехали расти в Швейцарию красивые пухлые дети. Жизнь наладилась.

Прославился на модный лад и «Алмазный». Стало у него настолько стильно и вкусно, насколько может выдумать скучающий, не считающий денег, никогда не голодный подвид человека.

В этом, третьем «Алмазном» заведении Егору явилась Плакса. Сопровождали её трое разновозрастных мужиков, выглядевших — чёрное, белое, немного платины — строго и дорого, как гробовщики, только что подсчитавшие выручку с двух эпидемий чумы в богатом квартале. Потом ему казалось странным: с первого взгляда он заметил именно этих чёрно-белых ребят. А она будто проступила сквозь них, не сразу, а тихим наплывом, ломким рисунком, сиплой слегка речью. И после только — вдруг вся, невероятная, непривычная, необычная, властная, как напасть, его то ли любовь, то ли погибель.

Так начиналась Плакса, красивая катастрофа, ужасающая карусель, захватившая и завращавшая его с нарастающей яростью. От неё сбивалось дыхание, бывало то мрачно, то ясно, смешно и страшно. И от частой смены настроений истончалась быстрей обычного дрожащая перегородка между жизнью и смертью — его то ли любовь, то ли тоска.

Один из гробовщиков оказался будто одноклассником Егора и не гробовщиком, естественно, а поставщиком. Керосина. Он подошёл, представился. Егор притворился, что вспомнил, хотя не помнил абсолютно. Доужинал в их компании, был познакомлен. Она сказала: «Я Плакса». Ему не пришло в голову удивиться, узнать настоящее имя, или что это и есть, пусть нелепое, но почему-то настоящее.

Позже он понял, что полумнимый и немнемогеничный одноклассник, он же средний гробовщик и керосинщик — её любовник. Младший гробовщик — муж, а старший — брат, впрочем, настолько двоюродный, что сбивался порой, чисто машинально, на роль второго любовника.

Тем вечером Егор был очень разговорчив. Она достаточно, чтобы понять, как несовместима с ним. Между ними не было ничего общего, совсем ничего. Но её мигом захватил, привлёк и, она почувствовала, живой не отпустит — не он, не он, но ядерно яркий, искривлявший своей сказочной тяжестью всё окрестное время, притягивавший и пускавший по кругу её легкие мысли сверхновый мир — его то ли любовь…

Он едва-едва в те дни выполз из дремучего развода. Купил бывш. жене дом, себе доотделал надстроенную на покосившейся хрущобе роскошную квартиру. Оставшись один, наконец. На крыше, как летучий швед с пропеллером из мультика. И добился права видеть дочь. 2 (два) раза в неделю. И видел — гораздо реже, потому что и некогда, и забывал.

Он совсем не хотел никого любить. Плакса пришлась так некстати. Словно новая битва для израненного, разодранного, в ожогах и ссадинах после вчерашнего дела бойца, которого, лишь минуту как уснувшего на привале, опять будят и велят драться.

03

В этом-то «алмазном» знаменательном месте был Егором назначен митинг Агольцову. Он занял столик под обрамлённым картинной рамой телеэкраном, показывающим периодически теряющий резкость портрет инженера Зворыкина. Жующие модели, последние модели отечественных баб, модернизированные, прошедшие тщательную предпродажную подготовку, неслыханной комплектации, занимали ресторан вперемешку с ценителями и покупателями.

Чересчур алмазно для алкоголика, но тащить Агольцова в дом было неприемлемо по соображениям санитарно-гигиенического толка. А встречаться где-то дальше, переться по жаре куда-то туда не хотелось. Откладывать же стало невозможно, ибо товарищ круто задолжал, подводил сильно.

Егор посмотрел на часы официанта. Восемь. Час на должника. Час на журналистку. Потом домой — к сеансу связи с Плаксой. Нормально, если не опоздает… Тут запахло гадостью, значит, не опоздал должник. Егор обернулся, и точно — поэт был здесь. Распухшая верхняя губа, угри на висках, седая щетина, седые волосы вкупе с каким-то мелким сором в носу и ушах. Седые глаза. Галстук пятнистый, использованный, кажется, вместо зубной щётки и носового платка. Может, и вместо бархотки для обуви. Больше Егор на него не смотрел, разговаривал, глядя в сторону. Не ел, Агольцову заказал водки, чтобы включился. Закусывал Агольцов воздухом, закуривал влажными сигаретами, запивал горячим чаем. Пепел сыпался, чай проливался на всё тот же злосчастный галстук. Зато водка до капли, целиком попадала внутрь, по назначению. Чай пился по-деревенски шумно, с чавканьем, бульканьем и причмокиванием. Сигареты после каждой затяжки надрывали поэта патетическим кашлем. Только водка усваивалась тихо, торжественно и благополучно.

Агольцов был духовит, и крепкий дух его растекался, клубясь адским туманом, по залу. Модели и их ценители реагировали не сразу, принимая, видимо, агольцовские миазмы за аромат элитного сыра или винтажной сигары. Но понемногу начинали ёрзать, вертеться и шептаться.

— Сильно подводишь, — глядя на инженера Зворыкина, начал Егор. Агольцов в ответ выпил и зажмурился.

— Сергеич не может ждать. Он, в отличие от тебя, губернатор. Работает по плану.

Агольцов выпил, запил чаем, плеснул немного на галстук.

— У него в сентябре региональный букер. Он сам учредил, под себя. Спонсоров напряг. Обещал народу номинироваться с новой книжкой стихов. А где она, книжка?

Агольцов выпил, закурил, со стоном закашлялся.

— Интеллигенция от него без ума. Губернатор-стихотворец — поэт и царь в одном лице. А книжки нет. Рейтинг под угрозой, — внушал Зворыкину Егор.

Агольцов выпил и, слава богу, заговорил. Громко, так что модели перестали шептаться.

— Мне снится — я падаю… как будто

с насыпи какой… или там холма…

Надо мной [высоко в детстве] июльское утро…

а внизу — тьма.

Сам спрыгнул… не знаю… или кем сброшен,

но за что ни схвачусь теперь — всё одно:

стопудовая ржавая осень

тащит… на дно…

Уцепиться… застрять, продлить

не могу… и секунду каждую

дальше, ниже — мама, смотри!

— я падаю…

Ещё:

Из-под обрывков городского ветра

вдруг прорастёшь. Сквозь треск и трёп толпы

расслышишь отсвет завтрашнего века

в насмешливом молчании судьбы.

И там, где столь торжественно ветшает

твоя мечта в продлённом сентябре,

на лёгком, как смятенье, лунном шаре

взлетишь — на жизнь из неба посмотреть.

Тогда смотри — на вёртких арлекинов,

блестящих карлиц, редкостных скотов,

дешёвых магов, дутых исполинов,

резвящихся в горящем шапито.

Смотри, как ночь горька не по погоде,

как злоба дня безжалостно проста,