Книга Воды любви (сборник) - Владимир Лорченков

…Я ловил взгляд Лены. И замолкал. Как я и предполагал с детства, оказалось, что трахаться – это самое лучшее в мире. И так как трахался я с Леной, и других вариантов у меня пока не наклевывалось, самым лучшим, что было в мире, для меня оказалась Лена. Чего уж там. Я в нее влюбился.

Первые несколько раз были не очень, прямо скажем. Я просто прокладывал нам путь. Но уже через неделю все пошло как по маслу, что бы вы по поводу этого выражения не думали. Я мог трахнуть ее по два-три раза подряд. Я наврал ей, что уже трахался с проститутками, так что она делала все, что я скажу, потому что я же был Опытнее. Она тоже стала кончать, и еще как. Мы трахались и так и этак. Единственное, чего она мне не позволила, так это трахнуть ее в задницу. А я, дурак, не настоял. И это оказалось огромной ошибкой с нашей стороны. Потому что я кончал в естественный тоннель. Мы были не то, чтобы молоды, мы были дети, и могли делать это часами, как кролики сраные. Чтобы утром выйти на бортик, и тренироваться еще два часа. А круги под глазами списать на следы от плавательных очков. Хотя мы просто не высыпались. Она приходила и я заваливал ее на кровать. Трахал и трахал.

Кончал в нее, ждал минуту-другую, и начинал по новой.

И Лена, конечно, залетела.

* * *

Разумеется, все мои блестящие перспективы пошли прахом.

Развеялись, как прах Индиры Ганди над Индийским океаном, или где эта обезьяна велела себя похоронить. Помню, я был совсем маленький, когда ее убили. Сидел на коленях отца и говорил:

– Индила Ганди… – говорил я.

– А это сто обезьяна такая, – говорил я.

Отец смеялся – он вообще был немногословен, – и подкидывал меня на колене. Чтобы пропасть потом еще на год-два. Он вечно пропадал. То в Афганистане, то в Чернобыле, а потом в каких-то африканских странах, куда он ездил продавать оружие, доставшееся молдаванам в наследство от Совка. Нам с братом его не хватало, и в раннем детстве мы плакали. Нет, не Совка, отца. А потом привыкли. На кой ему это надо было, я никогда не понимал. Сейчас тоже не понимаю. Хотя, если честно, все я понимаю, потому что умудрился-таки стать писателем, несмотря на то, что упорно отворачивался от себя.

А писатели – умные люди.

Он просто бежал от нас все время.

Я готов был осудить его за это, когда понял, да только к тому времени у меня у самого уже родился сын.

И я сам сделал все, чтобы от него сбежать.

Ну так вот, отец. Он в спортинтернат приехал вторым. Первым был дядя, бандит. Наверное, только из-за него меня не прибил тренер и вся его компашка друзей-спортсменов. Дядя приехал на БМВ, в компании мужчин в меховых шапках и с толстыми золотыми цепями. Они Переговорили. Тренер поостыл. Ну, в смысле убить. Но насчет исключения все было решено.

– Дело молодое, – сказал мне дядя.

– Поживешь немножко с родителями, – сказал мне дядя.

– То се, год-два, а там и институт, – сказал он.

– Тогда и женитесь со своей девчонкой, – сказал он.

– Терпение, – сказал он.

Спутники дяди смотрели на меня с восхищением. «Хулиган и отличница». Для полноты картины мне не хватало лишь быть сыном прокурора, который, не зная об этом, осудил бы меня на рассрел, а потом повесился.

И о нас сочинил бы песню певец Круг.

…Дядя поговорил со мной немножко, разыгрывая из себя дона Карлеоне.

И уехал куда-то, чтобы всплыть через 5 лет в Босфоре с 10 пулевыми ранами в грудной клетке.

Ведь, как и всякий славянин, он мечтал покорить Константинополь.

…Следующим был отец. Когда он приехал забирать меня из спортинтерната, он не проронил ни слова. Просто помог мне нести сумку с вещами до машины, и молча смотрел, как я сходил за еще одной сумкой, поменьше. Двор был весь выстлан палой листвой.

Я глянул вверх, и мне показалось, что заметил в одном из окон лицо Лены.

Отец молча открыл мне дверь, я уселся – на переднее сидение – и мы поехали. Я смотрел в боковое стекло все время, что мы разворачивались и уезжали, смотрел очень внимательно, но так и не увидел больше ее лица. Потом поглядел тайком на отца, который сосредоточенно рулил, выезжая из города. Съежился. Я ожидал неприятностей.

Но он так и ничего не сказал.

* * *

Так вот, алкоголь.

Не испытывая к нему никакого пристрастия я, тем не менее, с удовольствием воспользовался такой его опцией как «отключи память». А чтобы это не выглядело совсем уж асоциально – моя проблема с детства, как я уже говорил, – я изображал из себя компанейского парня, любителя Общения, и Компаний. С учетом того что я, – как и все люди, не учившие в школе ничего, кроме физкультуры, – поступил на факультет журналистики, это далось мне легко. Ну и, как и положено всякому студенту факультета журналистики, я не только пил, но и, время от времени, пытался написать книгу. Началось все с рассказов, один из которых напечатали в России. Местных это с ума свело: в интернете я только и делал, что читал про «бездарного мля на писаку Лоринкова». Чего вы так ругаетесь, все время хотел я сказать им, разве вы еврейские интеллигенты? Конечно, нет. Из Молдавии все евреи уехали. И русские. И молдаване.

Даже тренер с Леной уехали.

Ее, конечно, попотрошили как следует. Никакого намека на мое присутствие в ее влагалище, матке, трубах, и что там еще есть в их женской требухе, не оставили. Вычистили, как трубочист Андерсена – трубу в Копенгагене. Или где там прозябал Андерсен. Я все пытался понять – в те редкие минуты, когда оставался один и мог не изображаться из себя весельчака, сангвиника, порывистого парня, Бойца и тому подобную хрень, – видел ли я ее в самом деле в день, когда меня выгнали из спортинтерната. Иногда я убеждал себя в том, что видел. Иногда мне хотелось верить, что нет. Мы с тех пор не перекинулись с Леной ни словечком: когда я подрос достаточно доля того, чтобы набраться смелости и позвонить им домой, оказалось, что они уехали. Действительность превзошла все мои ожидания.

Тренер оказался немцем, и они репатриировались в Германию.

Я не стал искать их немецкий адрес, о чем еще несколько лет очень жалел. Так или иначе, жизнь шла – как пишут мои коллеги в своих сраных романах… да, как и все писатели, я терпеть не могу других писателей, – и я запил. Довольно рано. Мне как раз исполнилось 16, и я поступил в университет. Дальнейшие десять лет я помню очень смутно. Наверняка, я обладал недюжинным здоровьем – ведь я успел выполнить и норматив мастера спорта, – потому что выдержал десятилетие напряженного алкогольного марафона. Если бы я не был в юности спортсменом, то не выжил бы. Это напоминало прыжок в бассейн. Сначала вас обжигает чересчур холодная вода, – вы же еще не разогрелись как следует, – потом вы видите все искаженным, в завихрениях пузырьков, запотевших очках.

Таким я все и видел десять лет.

И по прошествии их, став отцом, и потеряв жену и ребенка, я словно вынырнул на поверхность.