Книга Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах - Фернандо Аррабаль

Эта изоляция, в которой я вынужден был пребывать с головы до пят, кривым царем среди слепых, позволяла мне вводить какие угодно новшества. Что я и делал, оптом и хладнокровно, и никто не лез ко мне с критикой, как к мертвому с припарками. Первое введенное мною правило гласило, что на умирающих необходимо надевать сюртук.

Я выдал экспромтом еще целый ряд интересных и свежайших идей. Они были истреблены на корню безысходно, как выходы метро, поскольку я так и не получил имманентных и фатальных дотаций, которые у правительства с его танцорами уходили в бездонную прорву. Например: я требовал разработки колбасных рудников, постройки на морском дне мозаичных тротуаров, проведения чемпионатов по бильярду, на которых претенденты сидели бы на качелях, скрипичных концертов с использованием ресниц рыжего вместо смычков и т.п.

Тео был самым молчаливым из моих пациентов. Выносливость на исходе дней сделала его желчным. Мне до того тягостно было видеть, как он борется за жизнь, что только его смерть опечалила бы меня сильнее. Лицо Тео, некогда цвета слоновой кости, стало зеленее позора и рутины. Однажды утром я, жизнелюб и ловкач, спросил его: «Что я могу сделать для вас?» И он, мизантроп и краснобай, ответил мне: «Подождите, пока я созрею».

Сказать по правде, в Корпусе Неизлечимых, которым я руководил столь же успешно, сколь и вдохновенно, не случалось ничего такого, чего не происходило вне наших стен, равно как и наоборот, даже в выходные дни. Будучи врачом, я могу с уверенностью утверждать это благодаря моему блокноту голубых кровей. Уходившие в лучший мир смотрели на нас с небес и ворочались в своих могилах под землей. Мои весьма полемичные читатели удивлены? Если они усомнились в моих словах, их недоверие ранит меня как острый кадык. Обо всем этом ничего не должна была знать Сесилия, симфония моя шелковая, желанная и пламенная, ибо когда в ту пору цесарку жарили, голова болела у куропатки.

Полиция, столь уязвимо прозаичная, заинтересовалась Корпусом в тот день, когда ей стало ясно, что смерти там случаются подозрительные, хоть и вроде бы как Бог на душу положит. Я согласился поговорить с ними о Тео – по телефону, если они поклянутся мне не соблазняться таблетками кокаина, не приставать к медсестрам, не воровать масло из холодильника, не напиваться медицинским спиртом и т.д. и т.п. Судьба ввергла меня в горячку современного мира, не знающего достоинства.

VI

Первому позвонившему мне полицейскому я растолковал с франкоцентрической проницательностью, что розовые фламинго из отряда голенастых весьма любезны и приятны в общении, чего нельзя сказать о полиции. Молодые жандармы оставляют желать много лучшего и не идут ни в какое сравнение с карабинерами, так что нечего втирать очки слепым.

То несговорчивое утро, когда мне позвонили, началось наизусть и назубок. Я мыл пол в палате на втором этаже, и тут автомобильный гудок на последнем издыхании возвестил о прибытии мешка. Вместе с лекарствами и провизией я получил очередное и алчное письмо от генерального директора министерства здравоохранения, под завязку полное неизбежных и неуверенных советов, и сжег его недрогнувшей рукой на гребне волны, не читая. Так я узнал, что от меня вновь требуют объяснений. Как будто я – карточный домик.

По телефону полицейский не посмел заговорить со мной подобным тоном свиньи в апельсинах. Едва заслышав неповторимый и цветущий голос, я вырубал его вместе со связью. Всевозможных дознаний, полицейских и санитарных, мне хватило выше головы и ниже пояса.

Я зашел навестить пурпурного моего лебедя, возлюбленную мою Сесилию, в палате Тео. Он в это время запоем читал книгу о творчестве Рафаэля. Чтобы пациент Корпуса был увлечен трудом о живописи – на мой взгляд, это было не менее волнительно, чем оголодавший в тот момент, когда он готовится пожарить яичницу. Тео же заявил сумрачно и пристрастно, что ему хотелось бы видеть на стенах своей палаты пару полотен эпохи Возрождения. Надо думать, он воображал, что у меня еще было время писать картины, пока больные спали, не сложив головы.

Разговор с полицейским оставил у меня привкус скипидара, хотя этой жидкости я в рот не брал ни разу с Великого поста в марте. Прежде чем приступить к поискам иголки в стоге сена, я представил ему философское суждение, дабы поучить его красноречию в деле уголовного расследования. «Осторожный человек не спит с ядовитыми змеями, а поскольку ни один убийца не лишен осмотрительности, напрашивается вывод, что ни один убийца с ядовитыми змеями не якшается». Молодой блюститель закона не понял моего умозаключения, столь невероятного и двусмысленного, но дознание свое продолжал из чистого упрямства и мнительности, опять же по телефону. Он боялся, безумно влюбится в меня, если мы посмотрим друг на друга хоть один миг, как шило на мыло.

Дабы не задеть его чувствительную натуру вотумом доверия, я, уподобясь Артабану{4}, решил скрыть разговор с полицейским разорителем дроздовых гнезд от Тео. Это был старейший из моих пациентов: по причине из ряда вон выходящей он поступил в Корпус раньше всех живых на сегодняшний день, без шума и пыли. С какой здоровой завистью смотрел он на тех, что уходили туда, откуда не возвращаются! Болезнь никак не могла взять над ним верх. «Сверху всегда я, – говаривал он, – даже на ней».

Ретивый полицейский дерзко и чересчур многословно поинтересовался, не схожу ли я с ума. Чего же было еще желать медицинскому факультету, которому я доставил хлопот своей головой со многими неизвестными?

VII

«На» и «стало» – такими словами, как эти два, я не бросаюсь впустую. Я говорю, что «на-стало» время разъяснить моим благосклонным и символичным читателям, которых я никогда не забываю, все, что они хотели узнать, покуда я попивал китайский чай, хоть и не мог сказать ни словечка на языке этой страны, бесспорно симпатичной и достойной всяческих похвал. Корпус Неизлечимых, которым я столь мудро и с большой помпой правил, командовал и руководил, был счастливо обнесен крепостной стеной, замкнутой, как кладбищенская часовня. Эта поучительная и назидательная бетонная ограда была изящно украшена частыми рядами колючей проволоки и проводов под высоким напряжением, искусно переплетенных между собой, как настоящая ковровая дорожка для дьявола.

В этой замечательной стене была потайная дверь, нечто вроде простейшего сфинктера, посредством которого окружавшее нас человечество освобождалось от своих неизлечимых. Больных водворяли во двор нашего Корпуса в два счета, проворная дверь не успевала открываться закрываться. Они прибывали в нашу обитель прямым путем в больничном фургоне, который для пущего смеха возил в своих недрах также пресловутый и жизненно необходимый мешок с лекарствами и провизией. Благодаря этой пуповине я мог на всех парах решить проблемы лечения и питания, не впрягаясь в лямку.

Эта дверь обладала, в числе прочих, и таким талантом: давала на сладкое сигнал тревоги; таким образом она каждое утро оповещала нас, кудахча, как снесшийся страус, о поступлении нового пациента. Это отверстие, столь редко бывавшее отверстым, не имело ничего общего с мотоциклом, ибо служило только для входа в Корпус, но никогда – для выхода. Больные, пытавшиеся бежать, подмазав вышеупомянутую дверь, получали от ворот поворот столь же смешным, сколь и электрическим манером. Последний претендент без сучка и задоринки скончался ровно за то время, что потребовалось ему на попытку к бегству, но для нас так и осталось тайной, которую не удалось открыть даже с помощью штопора, был ли его sic transit gloria mundi{5} результатом болезни или электрошока? В дальнейшем никто больше не подмазывал дверь в те стоические и мимолетные мгновения, когда она бывала приоткрыта, но отнюдь не по недостатку проворства или витаминов!